Чем выше чувство, тем легче обратить его в смешное; чем оно выше, тем смешнее. И нет ничего не свете более смешного и унизительного, чем любовь, обращенная в смешное.

Я поеду с отцом в Рим, буду выезжать, и тогда посмотрим.

Очаровательная прогулка! Тройка князя, несмотря на тяжесть дяди Александра, летела, как молния. Мишель правил. Я обожаю быструю езду; все три лошади понесли в карьер и на несколько минут у меня захватило дыхание от удовольствия и волнения.

Потом крокет задержал нас до обеда, к которому приехал М. Я уже думала о том, какую бы рассказать «историю», когда княгиня назвала молодых девиц Р.

– Они очень милы, но очень несчастны, – сказал Гриц.

– Чем же?

– Они только и делают, что разъезжают в погоне за мужьями и не находят… Они даже меня хотели поймать!

Тут все рассмеялись.

– Вас поймать? – спрашивали его. – Так вы им, значит, нравились?

– Я думаю… Но они видели, что я не желаю.

– Знаете, – сказала я, – ведь это несчастье быть таким! Не говоря уже о том, что это несносно для других.

Все смеялись и обменивались взглядами, вовсе не лестными для М.

Нет! Какое несчастье быть глупым!

В его манерах я заметила то же смущение, как вчера. Может быть, он думает, что его желают поймать.

И все это благодаря Мишелю.

Гриц едва осмеливался говорить со мной из отдаленного угла гостиной, и только около половины десятого он решился сесть рядом со мной. Я улыбалась от презрения.

Господи, как глупо быть глупым! Я сделалась холодной и строгой и подала знак, что пора расходиться.

Я отлично вижу, что Мишель начиняет его всевозможными глупостями. Княгиня говорила мне: «Вы не знаете, что за человек Мишель, какой он злой и хитрый».

Но какое несчастье быть глупым!

31 августа

Поль, в полном разочаровании, пришел мне объявить, что папа не желает ехать обедать в лес.

Я накинула пеньюар и пошла сказать ему, что мы поедем.

Через три минуты он уже был у меня. После многих, весьма комичных недоразумений, мы поехали в лес; я – в отличном настроении, против всякого ожидания. Гриц держит себя так же просто, как в первый день, и наших натянутых и неприятных отношений больше не существует.

Мы обедали в лесу, как дома. Все были голодны и ели с большим аппетитом, насмехаясь над Мишелем. Это он должен был устроить пикник, но сегодня утром постыдно отказался, и припасы были посланы из Гавронцев.

Пустили несколько ракет и заставляли жида говорить глупости. Жид в России занимает среднее положение между обезьяной и собакой. Жиды все умеют делать, и их употребляют на все. У них занимают деньги, их бьют, их подпаивают, им поручают дела, ими забавляются.

Вернувшись в свою комнату, я почувствовала себя до того расстроенной, что готова была провести всю ночь в слезах, но Амалия начала болтовню, которая направила мои мысли на другое.

Всегда нужно прервать чем-нибудь дурное настроение, это предупреждает сцены со слезами и катанье по полу.

И я ненавижу делать эти сцены.

Бедный Гриц! Теперь мне стало жаль его; он уехал не совсем здоровый.

2 сентября

Мне сделалось дурно от жары, и когда к обеду приехали два полтавских «крокодила», я надела нарядное платье, но осталась в дурном настроении. Пускали фейерверк, на который мы смотрели с балкона, украшенного фонариками так же, как красный дом и двор.

Потом отец предложил идти гулять, так как ночь была замечательно хороша. Я переоделась, и мы отправились в село. Мы сели перед шинком, вызвали скрипача и дурачка, чтобы заставить его плясать. Но скрипач – вторая скрипка – не хотел понять, что первой скрипки нет, и не хотел играть своей второй партии. Через четверть часа мы направились к дому с предательским намерением, именно: отец, я и Поль взобрались на колокольню по ужасной лестнице и начали бить в набат. Я звонила изо всех сил. Мне никогда не случалось быть так близко к колоколам; если заговорить во время звона, то на вас нападает какой-то ужас: кажется, что слова замирают на губах, точно в кошмаре.

Словом, все это было нисколько не весело, и я была очень рада вернуться к себе; ко мне пришел отец, и мы имели с ним длиннейший разговор.

Но я была расстроена, и вместо того, чтобы говорить, я все время плакала. Между прочим, он говорил со мной об М., утверждая, что maman наверное считает его прекрасной партией, но что он не сделает и шагу, чтобы это устроить, так как М. только животное, нагруженное деньгами. Я поспешила его разуверить. Потом мы говорили обо всем. Отец старался выказать упорство, я не уступала ему ни в чем, и мы расстались в отличных отношениях. Впрочем, он был, как всегда с некоторых пор, замечательно деликатен и говорил мне по своему обыкновению сухо и жестко такие нежные вещи, что я была тронута.

Я не стеснялась относительно его сестры Т., я даже сказала отцу, что он находится под ее влиянием и поэтому я не могу на него рассчитывать.

– Я! – вскричал он. – О, нет! Я люблю ее меньше других сестер. Будь покойна; увидев тебя здесь, она будет льстить тебе, как собака, и ты увидишь ее у твоих ног.

3 сентября

Со стороны кажется, что мне весело. Меня несли на ковре, как Клеопатру, я укротила коня, как Александр, и рисовала… еще не так, как Рафаэль.

Утром отправились большой компанией ловить рыбу сетями. Лежа на ковре (я нарочно говорю это – я не хочу, чтобы думали, что я лежала в пыли) на берегу реки, очень красивой и глубокой в этом месте, в тени деревьев, кушая арбузы, привезенные полтавскими «крокодилами», мы провели ни худо, ни хорошо два часа. При возвращении я играла роль Клеопатры: до забора меня несли на ковре, а потом Мишель и Капитаненко сделали носилки из своих скрещенных рук. Наконец меня нес один Паша. Испытав таким образом все способы передвижения, я оказалась внизу большой лестницы, по которой поднялась уже сама, причем Мишель неизменно нес конец моего шлейфа.

Я явилась к завтраку в восхитительном костюме: неаполитанская рубашка из китайского крепа небесно-голубого цвета, обшитая старинными кружевами, очень длинная юбка из белой тафты, спереди задрапированная куском полосатой восточной материи, состоящей из цветов – белого, голубого и золотого и связанной сзади. Вся материя падает