Доходы заводчиков не уменьшаются. Народ бедствует. Растет на все дороговизна, заработки остаются прежними. Идет беспощадная эксплуатация народного труда. На Мраморском заводе триста душ работают на десяток купцов. Дан, например, заказ на памятник стоимостью в 1700 рублей. В руки рабочих, сделавших памятник, попадает лишь двести рублей. Таков закон грабежа. «Ведь положение хуже крепостного права, — делает автор вывод, — и в недалеком будущем грозит создать настоящий пролетариат со всеми его ужасами», то есть с ужасными условиями жизни пролетариата.

«Инженер в отставке» так характеризовал современное положение:

«Примерно были у нас первые богачи: Зотовы, Харитоновы, Рязановы, Казанцевы, потом горные инженеры светло жили, а что прочие — все тихо. А теперь что пошло: другому вся цена два с полтиной, а он, глядишь, торговые бани открыл али гостиницу с арфистками, ссудную кассу — и пошел метать! Можно сказать, из грязи в золото лезут, не говоря уже, ежели кто водкой занимается. Это свои-то, а что чужестранного народу у нас живет: и евреи, и поляки, и немцы… Все так и рвут!»

Автор на стороне тех, кто подвергается беспощадной эксплуатации. В дни смут познается народная сила; в затишье — сила тех, кто порабощает его.

Он обращается в прошлое, к тем грозовым временам, эхо которых еще отзывается в народном сознании. Сохранились предания о том, как под рукой Демидова и других заводчиков стонали приписанные к заводам рабочие люди, как их бросали в доменные печи, топили, стреляли ослушников, как зайцев…

«Рассматривая план военных действий Пугачева, — писал Мамин, — можно ясно видеть, что первой и главной его целью было добраться до уральских заводов, где население, наполовину состоявшее из раскольников, давно волновалось и готово было встретить Пугачева как освободителя… Трудно сказать, чем могла разыграться эта историческая драма, но когда движение на заводы было загорожено, весь план Пугачева был расстроен, и дело проиграно. Конечно, такое выдающееся явление в жизни народа не прошло бесследно для уральского населения, особенно в южных уездах Пермской губернии, где долго после Пугачева периодически вспыхивали разные волнения».

Ясно, на чьей стороне автор. В рабочих людях он выделяет их сметливость, талантливость, высокую нравственность.

«Мы уже говорили, — пишет Мамин, — что тип тагильского мастерового невольно бросается в глаза, но нужно видеть этого мастерового в огненной работе, когда он, как игрушку, перебрасывает двенадцатипудовыи рельс с одного вала на другой или начинает поворачивать тяжелую крицу под обжимочным молотом: только рядом поколений, прошедших через огненную работу, можно объяснить эту силу и необыкновенную ловкость каждого движения».

В Чусовой в вагон подсаживаются сплавщики:

«Тип чусовского сплавщика, — представляет их автор, — вообще заслуживает внимания. Представьте себе простого безграмотного мужика, который вынашивает в своей голове все течение Чусовой на расстоянии четырехсот верст, с тысячами мельчайших подробностей, со всеми ее опасными местами, переборами, «бойцами», ташами, мелями и т. д. Тяжел и опасен их труд. А получают они за сплав в два месяца десять рублей, да если еще дело обойдется без штрафа».

А рядом с рабочими людьми — дельцы всех мастей, богатеющие за их счет, умеющие зашибить легкую деньгу и на золоте, и на торговле, и на водке, и на всем остальном, только имей проворство да поменьше совести.

Что делают для рабочих Демидовы, извлекающие миллионные прибыли? На девять заводов имеется… два врача. От калек, получивших увечья на «огненной» работе, отделываются грошовыми подачками.

«По отзывам всех специалистов и неспециалистов, — пишет Мамин, — которым случалось бывать на уральских горных заводах, дети мастеровых просто поражают своей смышленостью, развитием и известным художественным вкусом».

Для таких одаренных ребятишек существовала живописная школа. Владельцы посчитали, что она ложится тяжелым бременем на их плечи. Ее ликвидировали.

Автор благодарен земству, которое без помощи Демидова на его заводах за десять лет создало пятьдесят школ, пригласило туда не только учителей, но даже и учительниц, проводит периодические учительские съезды.

В ту пору Мамин возлагал надежды, что земство сумеет облегчить положение рабочих, откроет их детям дорогу к знаниям. Казалось ему, что и ссудосберегательные товарищества, и потребительские артели вырвут из кабалы рабочих.

«От ссудосберегательных товариществ и потребительских артелей — только один шаг до артельного производства и артельных лавок», — писал он.

Впоследствии эти иллюзии развеялись.

Он словно торопился — скорее, скорее сказать о многом.

С Марьей Якимовной они жили более чем скромно. Ей хотелось побывать в концертных залах Москвы, послушать игру знаменитых исполнителей. Но… Такой траты они пока позволить себе не могли. Как-то Дмитрий Наркисович увидел в магазине «экономическую» (так она рекламировалась) керосиновую печку и приобрел ее. На ней они и готовили себе обед, и оба очень гордились, что обед теперь их обходится в пятнадцать копеек каждому. Вдвоем на домашнем обеде они ежедневно экономили двадцать копеек. Подтверждалась банальная истина: не в деньгах счастье. Самое большое, что они позволяли себе: вечерние прогулки. Шли тихими улочками, выходили на московские бульвары, заваленные снегом. Прохожих было немного, Москва ложилась спать рано. Оживленнее было возле ресторанов, где виднелись длинные цепочки «ванек», поджидавших клиентов. По субботам в воздухе плыл звон многих колоколов.

Ощущение свободы от екатеринбургских повинностей, возможность заниматься исключительно писательством прибавляло уверенности в силах, способствовало творческой возбужденности.

Марья Якимовна вглядывалась в того Дмитрия Наркисовича, которого так хорошо знала, открывая в нем для себя нового человека. Так его изменила Москва, первые удачные шаги на литературном поприще. Нет следов той хандры, что могла навалиться на него дома. Даже лицо посвежело. Работает, работает… Порой за вечер, когда они сидят за чайным столом, может поделиться сюжетами сразу двух-трех рассказов, передавая портреты героев, их интонации, повадки, с такой яркостью и выразительностью, будто Марья Якимовна и сама встречалась с ними.

Однажды, вернувшись с улицы, она застала Дмитрия Наркисовича в небывало возбужденном настроении. Он усадил ее на тощий диванчик и, порывисто притянув к себе за запястья, шепнул загадочно, словно посвящая в тайну:

— Приваловские миллионы…

— Что миллионы? — не поняла Марья Якимовна.

— Приваловские… Так, только так должен называться роман — «Приваловские миллионы». В них — ключ ко всему, ко всем событиям. Все, все вокруг этих наследственных миллионов. Для Сергея Привалова они — возможность поднять производительность заводов и из доходов погасить исторический долг отцов народу. Для всех окружающих миллионное наследство — лакомый кусок, который никак нельзя упустить из своих рук. Вот так-то… Теперь, чувствую, я с ним справлюсь. Роман — это умение убрать все лишние ветки, сухие сучья. Оставляется только самое необходимое.

Он выпустил ее руки, встал и