– Есть еще чай. Дай мне чашку.

Я ответил, что у меня нет другой посуды; он досадливо крякнул и пошел прочь, но на обратном пути, уже накормив заключенных дальше по коридору, спросил у меня, съеден ли уже суп, и когда я ответил, что съеден, он приказал мне вернуть миску, а потом налил в нее чаю.

Не тот ли это стражник, что по собственному почину дал мне свечи и бумагу? Если это так, очевидно, что он жалеет меня. Наверное, меня скоро казнят.

С тех пор как я сделал последнюю запись, колокола прозвонили трижды. Вечерню? Девятичасовую молитву? Молитву ангелу Господню? Не знаю. Я снова засыпал и видел сны. Я стал очень мал, а мать – да, мне кажется, что та девушка была моей матерью – баюкала меня на коленях. Мой отец сплавлялся вместе с нами по реке, как делал это очень часто, но сейчас ушел ловить рыбу; я видел, как колышутся камыши, влекомые ветром, повсюду вокруг нас с мамой, лодка плыла через поля желтых цветов, но – вот странное дело! – в этом сне я знал все, чему мне еще только предстояло научиться, и я глядел на своего отца, рыжебородого великана, и понимал, что вскоре с его руками станет так худо, что он больше не сможет торговать на реке. Он застегнул желтое платье на моей матери – да-да, я уверен, что это была она, хотя так до конца и не понял, как могла туземка из Свободных принести ребенка моему отцу [106], – и она выглядела совершенно счастливой, расслабленной, как всегда выглядит женщина, которую мужчина одел сам. Она все время улыбалась, слушая его, и я рассмеялся; мы все улыбнулись. Мне кажется, что память лишь отчасти вторгалась в это видение, ведь в те дни он должен был выглядеть как заурядный, ничем не примечательный человек, ну, может быть, чуть говорливей тех, кто живет на хлебе и мясе, а пьет кофе и вино. И только в те моменты, когда у него не было ничего из продуктов, ни для себя, ни для нас, мы понимали, что живет он лишь на словах.

Нет, я, оказывается, не спал. Я лежал в темноте часами, вслушиваясь в колокольный звон из кафедрального собора, и не глядя полировал свою миску. Во мраке. Моими бедными рваными брюками.

Когда-то это были хорошие брюки. Я купил их прошлой весной, поскольку не привез с собой с Сент-Анн никакой летней одежды, вообще никаких вещей, кроме тех, что были на мне. Это было не слишком экономное решение. Но еще больше бы подивились местные, если бы кто-то явился на Сен-Круа нагой и купил там все новое. Оказалось, что галантерейный магазин на причале торгует на вес, и все (по крайней мере, именно так обстояло дело зимой, когда я туда заглянул) закупались там тяжелыми зимними куртками, чтобы ходить по морозу. Не слишком тяжелый багаж можно было провезти бесплатно, однако я предпочел выбрать эту квоту книгами, которые были при мне в Глуши.

Но ведь это были очень хорошие летние брюки, от хорошего летнего костюма, из шелка, что поставлялся с южного континента, и льняной пряжи. Этот шелк полностью местного происхождения (в отличие от пряжи: лен выращивают из семян, импортированных с Земли), у нас на Сент-Анн [107] его нет. Его поставляют молодые клещепряды, которые, вылупившись из яйца, садятся на траву и ждут, пока не подует восходящий воздушный поток, затем начинают плести почти незримо тонкую нить, что в конце концов приведет их в небеса, как веревка факира. На лужайках они живут беззаботно и рассеивают новые жизни, но ежегодно значительная доля их уносится в море, где сплетенные ими нити, как утраченные воспоминания, плывут на волнах прошлого, сбиваясь подчас в огромные циновкообразные островки длиной до пяти километров и площадью в сотни гектаров. Рыбаки выслеживают такие острова, собирают с лодок шелк и продают на фабрики; там шелковые клубки окуривают, вычесывают и наматывают на катушки для применения в текстильной промышленности. Клещи исключительно устойчивы к фумигантам – я слышал, что без кислорода они способны продержаться до пяти суток – и паразитируют в сердечно-сосудистой системе хозяев, привлеченные кровяным теплом, так что рабы, занятые на этих работах, долго не живут. В университете мне однажды показали фильмы о новом, образцовом поселке для них. Чтобы возвести его, разрушили старое французское кладбище, и белоснежные стены поднимались из наскоро утрамбованной земли с торчащими кое-где обломками костей.

Я полирую миску не для чистоты как таковой – я надеюсь увидеть собственное отражение. Я называл материал, из которого она сделана, оловом, но на самом деле это скорее сплав олова со свинцом, ну или так мне кажется. Наверное, нет человека более неуклюжего в работе с инструментами, чем я. Я держу тряпку и что-то ею оттираю – вот и все. Этим я и занимался до самого последнего времени, лежа во мраке и прислушиваясь к звону колоколов. Я вычистил миску не только изнутри, но и снаружи. Конечно, я не могу увидеть, как она блестит, если вообще блестит, но у меня полно времени. Один раз стражник принес горячую ячменную похлебку, я ее быстро съел, отчасти надеясь получить чай (его не дали), отчасти же потому, что я хотел поскорее вернуться к работе. В конце концов я устал и захотел что-нибудь написать. Я отложил миску и чиркнул спичкой, зажигая свечу. Мне показалось, что мама тут, в камере, вместе со мной, потому что я увидел во тьме ее глаза. Отбросив спичку, я сел, прижав колени к подбородку, и безостановочно плакал, пока били колокола. Пришел стражник и, постучавшись в дверь, спросил, что со мной.

Потом он удалился, и я зажег свечу снова. Глаза, конечно, оказались отражением моих собственных в донышке отполированной до блеска и сиявшей, как старое, немного тусклое серебро, миски. Не надо было мне плакать. Но мне и в действительности почудилось, что я превратился обратно в ребенка. Ужасно; я сидел и размышлял об этом с тех самых пор, как написал последнюю фразу.

Да как вообще могла мать научить меня вести себя подобно мужчине? Она ведь ничего не знала; ни-че-го. Наверное, это отец не давал ей учиться. Она не считала, как мне помнится, воровство чем-то предосудительным. Но она вообще редко воровала – только по его приказу, и обычно продукты. Если еда в доме была, она больше ни в чем не нуждалась, и когда кто-то хотел увести ее с собой, отцу приходилось ее заставлять. Она пыталась обучить меня всему, что может в жизни пригодиться – там, где я еще не жил и сейчас уже не живу. Как я мог знать, что собой представляет это место, а что – место, о котором меня ничему не учили? Я даже не имел представления, как наступает у человеков зрелость, и знал только, что со мной этого пока не случилось, но при этом я живу среди мужчин (уступавших мне, однако, в росте), которые уже стали совершеннолетними.

Я наполовину животное, это в лучшем случае. Свободные – прекрасные существа, они так же чудесны, как олень, птицы или кокошниковая тигрица – я видел, как она подобно лиловой тени нависает над своей жертвой; но они животные. Я искал в миске отражение своего лица, разводя колтуны бороды пальцами, как мог, увлажняя ее жидкостью из параши, пока черты мои не проступили более четко. То была маска зверя. С безумно горящими на морде глазами животного. Я не могу говорить. Я всегда знал, что в действительности я не способен разговаривать так, как остальные, а только воспроизвожу определенные звуки ртом – звуки эти достаточно точно имитировали человеческую речь, так что уши, сторожившие Бегущую Кровь, меня не слышали. Иногда я даже не понимал, что за слова произношу. В этих случаях я рыл себе нору и с песнями бегал меж холмов. А теперь я окончательно потерял дар речи, только рычу и плачу.