А вот слева вздымается комплекс правительственных зданий. Туннель, соединяющий их с цитаделью, имел бы весьма разумное назначение. Клерки и бюрократы могли бы найти убежище в цитадели во время массовых волнений, не рискуя выбираться на улицу, где их бы в два счета затоптали. И если такой туннель в действительности был сооружен, кажется весьма логичным, на тот случай, если бы потребовались особо секретные места содержания узников или основная тюрьма оказалась переполнена, соорудить в его стенах эти камеры. Итак, я почти наверняка заточен под одним из правительственных учреждений, возведенных из толстого кирпича, – всего вероятнее, под Министерством Архивов.

Я спал, и мне снились самые разнообразные сны, а тем временем свеча моя догорела. Надо бы мне быть с ней поосторожнее; если они снабдили меня свечами и спичками в этот раз, нет никаких гарантий, что они восполнят этот запас, когда он истощится. Я пересчитал их: одиннадцать свечей, тридцать две спички, сто сорок листов чистой бумаги, чернильная ручка, в которой чернила появляются в ходе реакции с влагой воздуха, так что терпеливый человек мог бы с ее помощью покрасить четыре стены камеры в черный цвет. К счастью, мне никогда не было свойственно это качество.

Что мне снилось? Звериный вой, колокольный звон, женщины (насколько я могу припомнить, женщины мне снятся практически всегда, в этом смысле я преизрядный счастливчик), звуки шаркающих ног, а также моя собственная казнь, что состоится, по моему видению, в пустынном просторном дворике, окруженном колоннами [100]. Пятеро сторожевых роботов из концентрационных лагерей за городом, которых мне иногда доводилось замечать в роли надзирателей за дорожными работами, составляли палаческую бригаду. Отрывистая команда срывается с незримых губ – и лазеры исторгают слепящие вспышки бело-синего света, я падаю, волосы и борода на мне горят, как факелы.

Но сон с участием женщин – а если быть точным, то лишь одной женщины, девушки, снова возвращает мой ум к теории, которую я для себя разработал, пока обитал в горах. Теория эта довольно проста, сводится, по сути, к одному правилу, и столь самоочевидна, что, как мне представляется, почти каждому она приходила в голову. Но я несколько раз пытался обсудить ее с университетскими сотрудниками в Ронсево. Они смотрели на меня, точно на умалишенного. Суть теории в следующем: все, что мы мним красивым в женщине, диктуется лишь критериями нашего выживания и, следовательно, выживания детей, которых мы с ней заведем. В основном (ах, Дарвин!) те, кто придерживается подобных критериев, расставляя ловушки для женщин (а ведь мы за ними на самом деле не гоняемся, так? Мы просто недостаточно ловки. Мы подбираемся к ним под прикрытием, стремясь убаюкать их подозрения), и заселяли ныне обитаемые планеты – и мы ныне их потомки, а те, кто над ними насмехался, в долгосрочной исторической перспективе узрели своих детей в когтях медведей и волков [101].

Мы ищем длинноногих женщин, потому что им легче скрыться от опасности, по тем же причинам мы выбираем высоких женщин – но не слишком высоких, в ущерб ловкости, всего лучше, чтобы рост избранницы составлял сто восемьдесят сантиметров или немного больше. Ухажеры обычно клубятся вокруг девушки, ростом не уступающей обычному высокому мужчине (а ее малорослые сестрички стремятся удлинить ноги за счет обуви на высоких каблуках или толстых подошвах). Слишком высокой девушке, однако, будет присуща неуклюжесть, и дама ростом, например, двести двадцать с чем-то сантиметров скорее всего так и не найдет себе мужа.

В то же время таз женщины должен быть достаточно крепким, чтобы она выносила жизнеспособных детей, но не чрезмерно широким, потому что она опять-таки будет медлительна. Каждый мужчина мысленно оценивает проходящую мимо девушку по этому критерию – толщины костей. Груди у нее не должны быть слишком маленькими, чтобы дети не оголодали в младенчестве, – именно так инстинкты диктуют нам, и хотя девушка с тонким станом обычно хорошо бегает, слишком тощая не сможет в голодные времена спасти детей своим молоком.

Обсудим лицо. C той самой поры, как угасли суеверия, возбранявшие его изображать, художники-портретисты пришли к единодушному выводу: женское лицо должно быть прекрасным, – но женились почему-то, как правило, на кривозубых губошлепках. И что мы видим на картинах, изображающих эталоны людской красоты, живые иконы черни, супруг королей, великих куртизанок? У этой несимметричные глаза и длинный нос. А правда в том, что мужчина, как правило, ценит живость натуры и улыбчивость, а всем остальным пренебрегает. (Завидев опасность, не убьет ли она в отчаянии и ярости сына моих чресел?)

Та девушка из моих снов… что могу я вам о ней рассказать? Воспоминания мои расплывчаты, но я попробую. Она была обнажена. Ни одна из удовлетворявших меня женщин не носила и клочка одежды, и когда в Ронсево я однажды попытался утолить похоть с девушкой, которая не стала раздеваться полностью, то потерпел позорное поражение. Ссылаясь на такую причину, я хотел объяснить ей, что же не так, но долго тянул время, опасаясь, что она меня высмеет. А когда все же попытался, она и в самом деле рассмеялась, но не так, как я боялся, и поведала мне, что был у нее однажды клиент, у которого не вставало, пока он не надевал ей кольцо на палец. Он приносил его с собой в кармане и стягивал с ее руки сразу, как наступало время уходить, потому что оно представляло немалую ценность. (Прибыв на Сен-Круа, я услышал и другую историю, о человеке, который, не сумев пробраться за стены монастыря, одевает проститутку как монахиню и понемногу стягивает с нее этот наряд.) Мы оба от души посмеялись, и она выполнила мою просьбу. Я увидел, что она прикрывала чем-то вроде недоуздка шрам, и поцеловал его.

О девушке из моих снов я поведаю только, что мы не делали ровным счетом ничего, способного при чтении этих строк вызвать сходное с моим возбуждение, ибо в снах взгляда, выражения лица или мысли иногда бывает вполне достаточно.

Теперь у меня есть свечи, спички, чернильная ручка и бумага. Означает ли это некоторое послабление в отношении ко мне официальных властей? По состоянию этой камеры нельзя сделать такого вывода, потому что она хуже камеры 143, где я был заточен прежде, а та камера 143 тоже не была особенно комфортабельной. Сорок седьмой, у которого появилась привычка отстукивать мне по трубе сообщения, пока я находился там, сообщил, что его камера лучше моей. Она просторнее и оснащена крышкой для параши. Он также поведал мне, что в других камерах имеются смотровые оконца, забранные решетками, чтобы не пропускать холода, а еще в некоторых даже занавески и стулья. В супе я однажды нашел ребро и какое-то время выстукивал им ответы. Мы с Сорок седьмым общались вполне оживленно. Как-то он спросил меня о моих политических воззрениях (ведь я назвался политзаключенным), и я ответил, что разделяю взгляды партии Laissez-Faire [102].