Шрифт:
Закладка:
— Я тоже поеду с ребятами! — перебил Федоров.
— Езжай, мне-то что, — пожал плечами Савелий Максимович, взглянув на измученное лицо Федорова. — Слушай, тебе сейчас первым делом нужно поспать. Иначе свалишься. Завтра понадобятся силы. Иди отдыхай, а я тут еще кое-что обмозгую.
Савелий Максимович даже не взглянул вслед Федорову. Скажем прямо — сейчас его не так тревожило то, что младший брат и девчонка где-то застряли, как мысль об исчезновении пистолета из оружейного ящика и о шуме, который поднимется вокруг его имени, если вся эта история повернет в худшую сторону. О пропавших деньгах он вообще пока не думал…
В доме, вместо того чтобы отправиться к жене — ее уложили в гостевой, — Федоров прошел в кухню, включил свет и без особой надежды набрал с мобильного собственный домашний номер. Никто не брал трубку. Тогда он снова вынул визитку Гаврюшенко и позвонил. Где-то на восьмом гудке раздался полузадушенный возглас приятеля:
— Слушаю! Кто это?
— Леша, извини, разбудил? Что у тебя с голосом?
— Жена спит, легли пораньше. Из коридора говорю… А ты чего бормочешь? Але!
— Подожди минуту, сейчас перезвоню. Я за городом. — Из коридора донеслись тяжелые шаги Савелия Максимовича. Федоров поплотнее прикрыл кухонную дверь, а когда все стихло, снова набрал номер.
— Ну? — услышал он нетерпеливый голос. — Что там у тебя, Серега?
— У меня дочь пропала, — сказал Федоров. — Сегодня вечером.
5
В постели Александру не отпустило. Инна ушла, оставив включенной маленькую лампочку на подоконнике. Мысли, одна другой ужаснее, скакали вперебой, как обезумевшие блохи, и каждую, буквально каждую из них она страшилась додумать до конца.
Она попробовала успокоить себя тем, что пытался внушить ей Сергей, — у катамарана электрический привод от аккумулятора, а аккумулятор, по словам Родиона, заряжали нерегулярно, никто за этим особенно не следил. Весла остались дома. Если батарея села где-нибудь у противоположного берега, то брат и дочь, скорее всего, высадились там, а теперь кружным путем добираются в Шауры. Нет тут ничего особенного — случается и не такое. Дорога не близкая, километров десять — пятнадцать, к тому же неизвестная обоим, темно. Могли и заночевать где-нибудь… Во всяком случае, никакой катастрофы нет, не может быть. Погода отличная, затонуть катамаран в принципе не мог, а значит, все дело в глупой случайности…
Она куталась в легкое, совсем новое одеяло верблюжьей шерсти, но согреться не могла. Выпитое подействовало тягостно — в груди все время что-то дрожало и поворачивалось, голова была налита жидким свинцом. И постепенно полупустая гостевая, где из обстановки имелись только широкая приземистая кровать, ковер на полу да пара легких дачных стульев, начала заполняться призраками. Вернее, она сама их позвала, чтобы отделаться от скверных предчувствий, закрыться прошлым, каким бы оно ни было, от отупляющего страха и предчувствия надвигающейся, неясной пока беды в настоящем…
…О своей матери Александра почти ничего не знала. В смысле происхождения: ни ее корней, ни национальности, ни даже точной даты рождения, — все было скрыто за семью печатями, как многое в клане Смагиных.
Отцовскую же ветвь родословной она сумела проследить лишь до курского прадеда Михаила, который служил станционным жандармом и, по рассказам деда Карпа, запомнился горожанам как большая сволочь. Да и сам Карп Михайлович был еще тот фрукт — она его помнила отлично: невероятно старого, но все еще крепкого, схожего с жилистой лесной коряжиной. Ее, сначала одну, а позже в паре с младшим братом каждое лето вывозили в деревню на границе Белгородской области, где в собственном доме на высоком крепком фундаменте имел постоянное местожительство Карп Смагин с женой и двумя дочерьми.
Деревенька из полусотни дворов звалась Гнилушка. Она располагалась в две линии по сторонам песчаной дороги, уводившей неизвестно куда — в бесконечные поля, летом и зимой продуваемые сухими ветрами. В трех километрах шумела асфальтированная автотрасса. Водоемов не было никаких — ни речушки, ни пруда, ни даже захудалого болотца; зато сразу за селом, прямо за домом деда, что стоял на дальней околице, начинался сосновый лес, еще сравнительно молодой.
После дождей, ближе к концу лета, туда ходили по грибы. В сосняках густо родились маслята и польский гриб, в березовых перелесках — черные грузди. Изредка попадались белый или гнездо лисичек, в середине осени можно было наткнуться на рыжики, а в ноябрьские холода валом шли рядовки и зеленушки. Все это жарилось, сушилось, солилось, мариновалось, раскатывалось по банкам и кадочкам и исчезало в огромном погребе деда Карпа. Дед был бережлив и прижимист…
За полями доживали век еще несколько таких же деревень; в самой дальней и большой — Коммунарке, по имени местного колхоза, имелись клуб, начальная школа, магазин, почта и автобусная остановка. Расписания не требовалось, так как маршрут был единственный: утром в райцентр, в полдень обратно. До остановки от дедова подворья было ровно семь с половиной километров.
Дом этот, вместительный и прочный, Карп Михайлович приобрел сразу после войны, выйдя в отставку в чине подполковника интендантской службы. Тогда ему было шестьдесят два, он дошел со своей дивизией до Берлина и вывез из Германии кучу невиданного добра. Бабушка Клавдия ждала его в Харькове с тремя детьми: Максимом шестнадцати лет, Татьяной двенадцати и восьмилетней Галиной, на редкость крепкой и жизнерадостной девочкой. Всю войну они провели в эвакуации за Уралом, здесь же, в городе, у бабушки уцелела близкая родня. О том, зачем дед купил дом в такой глухомани, от чего прятался и почему просидел в Гнилушке до самой своей смерти в восемьдесят шестом году, — даже заикаться не полагалось.
В тот приезд в деревню, когда отец отправил десятилетнюю Александру вместе с маленьким Валентином, ее больше всего интересовали семейные хроники. Дело было в недавно умершей матери — даже тетки, жившие с дедом, покойную не упоминали, будто ее никогда не было на свете. Бабушка отмахивалась от расспросов, а из Карпа Михайловича сведения приходилось выжимать по капле. Он хоть и был, по мнению Александры, жутко старым, однако пребывал в ясном уме. Младшим внуком дед интересовался мало, деспотически помыкал дочерьми, до поры до времени гордился первенцем Максима, но с Александрой беседовал с охотой. Под эту его слабину она и стала по крохам выцеживать подробности жизни своей матери.
В сырую погоду, когда накануне весь день лил дождь, у
