Другое дело, когда комиссар или оторг рассказывали о текущих событиях. Вон там, за Амуром, в нескольких десятках верст от города Хабаровска, от их затона, — Китай, Маньчжурия, где нынче хозяйничает сынок генералиссимуса Чжан Цзолиня, такой же империалистический милитарист Чжан Сюэлян, а чуть подальше от него, если посмотреть по карте, другой империалистический прихвостень и предатель трудового китайского народа Чан Кайши. И оба они точат зубы на Советскую Республику. Да и на самой границе неспокойно. По ту сторону ее окопались недобитки-белогвардейцы, банды их совершают нападения на нашу сторону, пограничники дают им отпор. Пока не сковал реку лед, корабли флотилии тоже несли боевую вахту на Амуре.

Вечером в казарме боцман Корж объявил наконец, что завтра новобранцев поведут на базу флотилии.

Снежило. Морозило. Амур ледяной.

Колонной, держа равнение, с песнями, спустились они из городка к затону, мимо бараков и хибар, прокопченных высоких строений ремонтного завода и сухого дока.

У берега — военные корабли. Вблизи они ого-го! Серые длинные стволы орудий, пулеметы. Тяжелые башни. Круглые окна-иллюминаторы.

— Наши красавцы, бронированные крокодилы, речные дредноуты! — оглядел корабли Петр Ильич.

На палубах кипела работа: грохот, лязг, команды. Сновали краснофлотцы в измазанных маслом и мазутом робах. Рожи красные, чумазые. И все — бегом, бегом!

На столпившихся новичков в чистеньких бушлатах поглядывают с насмешкой.

— Небось кто из вас думал: не корабли, а калоши? — с гордостью вопросил Корж. — Это вы нонче в рай попали. А мы когда прибыли сюда с Балтики — хоть кингстоны открывай. Там, на базе, в казармах — ни окон, ни дверей, вместо коек-матрацев трухлявая солома на полу. На камбузе — соленая рыбка да мороженая картошка. В бачок на пять ртов — одна картофелина, каждому по очереди, не то что теперь: первое, второе, да еще компот-кисель. С холода-голода начинали, а вот до какой райской жизни дошли — в красоте и тепле, на белых простынках и мягких подушках. — В его голосе даже звучало сожаление. Боцман повел рукой: — Здесь, в затоне, стоял только один вот этот «Красный Восток». Снаружи вид приятный, краска серая. Блестит. А внутри — матерь божья, боже ты мой! Двигателей нет, оснастки нет, переборки сломаны. А эти красавцы — «Свердлов», «Беднота» — ютились тогда на кладбище кораблей, волн там. Тоже без ходу. Япошки, когда драпали, что могли награбили, четыре канонерки увезли. Что сумели снять с механизмов и орудий, утопили, а остальное облили серной кислотой. Вот такие язвы на металле, как оспой побило!

Корж хозяйски оглядел строй стальных кораблей, острыми носами приткнувшихся к причалу.

— Да нам, балтийцам-черноморцам, было не привыкать: засучили рукава, аврал, братишки! Тридцать — сорок градусов мороза, — погодите, и вам носы прихватит! — а мы на борту. Части собирали — где кто найдет, отовсюду везли, из-под воды доставали.

— Из-под воды? В мороз? — ужаснулся кто-то.

— А что? Вода моряку что летом, что зимой — родная купель. И вы, ребятки, освоите.

Алексею вспомнились зимние банные дни в Ладышах. Купание в ледяной воде его не испугало. И они ныряли в прорубь.

— Узкоколейка тоже была разрушена, интервенты рельсы содрали и в Амур побросали, — продолжал Корж. — Так мы от железной дороги бочки и ящики перетаскивали на загривке. — Он похлопал себя по мускулистой шее. — Теплой одежи нет, воздух аж в иглах, а на ногах — дырявые ботиночки. Жратвы, как доложил, впроголодь, на день по фунту овсяного хлеба, да с того фунту добровольно отчисляли четверть фунта детям голодающего Поволжья. Зато уже по первой весне три дредноута спустили в строй и начали кампанию. Вот что значит победа красного революционного духа над материей! — Он вобрал воздух в могучие легкие. — Это сейчас у нас — два дивизиона мониторов и канонерок, минный заградитель, бронекатера, плавбаза. Силища! Вы поглядите, сынки, какие калибры вон на тех — на «Красном Востоке» и «Свердлове»! Стопятидесятидвухмиллиметровые пушки! Линкор на корм рыбам могут пустить. С английского крейсера, который во Владивостоке белякам передан был Антантой, сняли и сюда поставили. Пусть-ка Чжан Сюэлян с Чан Кайши попробуют сунуться! Намылим им шею!.. — Хозяином глянул на краснолицее воинство. — По трапу, по одному — на борт!

Провел по палубе от носа до кормы мимо снующих краснофлотцев и завершил экскурсию:

— Сегодня у вас приглядка, а с завтрашнего дня начнете работать, вплотную входить в флотскую жизнь. Кто где: на судоремонтном заводе, в механическом, котельном или деревообделочном цехах и на борту. Записываю по желанию.

Арефьев прикинул, куда лучше пойти. В деревообделочный оно, конечно, сподручней. Но что же тогда за флот?.. Попросил боцмана записать на корабль.

И снова прогадал. Думал, ждет его там флотская, пусть не морская, но речная наука. Оказалось, готовят корабль к зимовке: разбирают механизмы, обшивают надстройки и башни тесом, чистят медные части до «чертова глаза». Дня не прошло, как рабочая роба засалилась и измазалась, а уж как берег!..

Снаружи корабль громадный. Называется «Красный Октябрь», куплен в Копенгагене еще при царе за тысячи фунтов стерлингов, прежде был ледоколом и назывался «Надежный», а после освобождения Владивостока был вооружен артиллерией и пулеметами и вошел в состав Дальневосточной военной флотилии. Нынешним летом крейсировал в лимане Амура, а до того ходил даже на остров Врангеля.

Снаружи-то громадный, а в помещениях теснота, только и гляди, чтоб лбом не приложиться. Палуба со скатом к бортам, подошвы скользят по наморози, успевай цепляться. И снова — непривычные по смыслу названия. У них в деревне «палуба» — это остов крыши без досок или без дранки, а тут — пол вверху корабля; у них «подволок» — это чердак, здесь же — потолок. Вообще в здешнем краю все было не так, как в Ладышах. Дома — «погода» — ненастье, «распогодилось» — значит, пошли беспробудные дожди. В Приамурье — наоборот…

На корабле, как и в городке флотилии, тоже все «Бегом! Бегом!». Приустав, Алексей присел покурить, как, бывало, с отцом: намахаешься, свернешь козью ножку на бревнах. А командир корабельный: «Маневрируешь? Сачкуешь?»

И все же такая работа была ему больше по душе, чем зубрежка в классах и строевая на плацу. Ручное дело у него спорилось, и усталость после такого дня была знакомой, сладкой.

Поначалу Бережной с командой ни в затон, ни на завод не ходил: охая и постанывая, поплелся в медчасть, и врач дал ему освобождение на трое суток. Но трое суток прошли, как Борис ни кособочился, а врача не разжалобил.

В затоне старшина определил его на работы полегче, красить надстройки.

Вечером в казарме Бережной полеживал, бренчал на гитаре:

Встретились радостно губы,

Дрогнула правая бровь,

У ка-андукторши Любы

Взметнулась на