Лаптев, передав мое письмо курьеру и отправив с ним одного из моих дворовых, вернулся в комнату и спокойно объявил мне, что проводит меня до места ссылки. Я тщетно протестовала, яркими красками рисуя несчастья, которые он неминуемо навлечет на себя, и мое отчаяние от сознания, что я буду невольной их причиной. Я напомнила ему, что он и без того просрочил свой отпуск на несколько дней; мое же путешествие обещало быть очень длинным, так как я собиралась уехать проселочными дорогами на собственных лошадях, не имея возможности пользоваться почтовыми; вследствие всего этого император мог его счесть за дезертира; я с ужасом думала о том, что он будет по меньшей мере разжалован в солдаты, тем более что император несомненно будет гневаться и на то, что он принял такое живое участие во мне и решился на столь смелый шаг.

– Солдат, генерал и полковник – теперь все сравнялись, – возразил он, – и в настоящее время не стоит гордиться своим чином. Надеюсь, вы не прикажете вашим людям высадить меня из вашего экипажа, так как в таком случае я буду ехать стоя за вашей кибиткой или за кибиткой вашей дочери. Меня ничто в мире не заставит изменить своего решения увидеть своими глазами, куда вас сослали, так что будьте добры и не чините мне дальнейших препятствий.

Зная упорный и гордый характер этого молодого человека, я не противилась ему больше, опасаясь, что он еще увеличит свою вину, самовольно пустившись в погоню за мной. Он доказал мне свою преданность искренней радостью, когда добился своего. Я не знала еще тогда, что его тревога за меня усилилась вследствие появления в деревне какой-то темной личности, которая постоянно записывала всё, что видела и слышала. В пьяном виде человек этот рассказал, что был послан с целью подкупить моих людей и узнавать от них всё, что говорится и делается в доме, и имена лиц, живших в моем доме или навещавших меня; он уверял даже, что по дороге я буду схвачена и отправлена далеко в Сибирь. Всё это держалось от меня в секрете, и я, сама того не подозревая, находилась во власти каждого из своих людей; какой-нибудь негодяй мог бы меня погубить и составить себе состояние, превратившись в шпиона, – в то время эта профессия была выгоднее и почетнее всех остальных. Наконец в Москве отыскался крестьянин из новгородской деревни, привезший в Москву для продажи гвозди собственного производства, который был избран моим провожатым.

Ко мне приехала моя племянница, княгиня Долгорукова, и осталась со мной до моего отъезда из Троицкого. Со мной жили дочери моих двух двоюродных сестер: девицы Исленева и Кочетова[54]. Эта последняя была не совсем здорова. Я написала ее отцу, жившему в Москве, что как бы ни утешительно было ее присутствие для меня, я не считаю себя вправе брать ее с собой в ссылку, где не было ни докторов, ни хирургов, ни вообще каких-либо средств, тогда как ее здоровье требовало последовательного лечения; я просила его приехать за ней и за девицей Исленевой. Он приехал за два дня до моего отъезда и на следующий день увез моих племянниц, обнаруживших глубокое горе при разлуке со мной. Он отвез девицу Исленеву к ее матери и принялся лечить свою дочь, обещая мне постоянно давать вести о ней.

Княгиня Долгорукова, женщина выдающаяся по своему уму и сердцу, как настоящий искренний и сердечный друг, занялась упаковкой всевозможных вещей, которые, по ее мнению, могли облегчить и скрасить мою жизнь в крестьянской избе без мебели и удобств. Она старалась скрыть от меня свое горе по поводу обрушившегося на меня несчастья, но в мое отсутствие слезы ее текли обильно. Накануне моего отъезда я застала ее всю в слезах и, нежно целуя ее, упрекнула в том, что она так мало пользуется присущими ей высокими умственными способностями. Я просила ее запастись терпением еще на двое суток, так как я, если Господу Богу не угодно будет продлить мою жизнь для ниспослания мне новых несчастий и бедствий, вследствие состояния моего здоровья, по всей вероятности, не выдержу и двух дней предстоящего путешествия; если же по истечении этого срока не привезут мой безжизненный труп, то она может быть убеждена, что свежий воздух и движение вернули мне силы, так что я когда-нибудь еще вернусь и буду еще наслаждаться ее обществом. Мое пророчество исполнилось: по возвращении моем из ссылки мы с ней увиделись. Но два года тому назад ее унесла преждевременная смерть, и я до конца своих дней оплакиваю этого верного и умного друга.

Я не могла ни стоять, ни ходить без посторонней помощи и велела повезти себя в церковь; попросив своих родных и приказав прислуге не отнимать у меня слезным расставанием небольшой запас нравственных сил, которыми мне с трудом удалось вооружиться, я по выходе из церкви села в кибитку[55] и пустилась в путешествие, цель которого даже мне была неизвестна: до меня накануне дошли слухи, ходившие в деревне, о том, что на некотором расстоянии от Троицкого меня заставят изменить маршрут и отвезут в отдаленный и уединенный монастырь. Но ничего подобного не случилось. Наоборот, день за днем силы мои прибавлялись; я была в состоянии проглотить несколько ложек плотно замороженных щей, которые, будучи распущены в кипятке, представляли из себя отличный суп. Напрасно также мои близкие боялись, что вследствие непривычной мне езды в кибитке усилятся мои ревматические боли. Вместо этого я чувствовала себя лучше, чем за последние шесть недель. Между Троицким[56] и городом Тверью, мы два раза чуть не погибли, в особенности во второй раз.

Страшная метель замела все дороги, и мы семнадцать часов блуждали, не зная, где находимся. Жилья не было видно и лошади выбились из сил. Мои слуги в ожидании неминуемой смерти плакали и молились. Я велела кучеру остановиться, сказав, что с рассветом ветер несомненно утихнет, лошади отдохнут и тогда можно будет попытаться найти какое-нибудь жилье. Действительно, через три четверти часа кучер заметил огонек на некотором расстоянии. Указав самому здоровому и сильному из своих людей, в каком направлении светится огонек, я послала его узнать, что это такое; через полчаса он вернулся и сообщил, что это маленькая деревушка в пять изб. Мы поехали к ней. Лошади тащили нас шагом, но по крайней мере и мы, и эти несчастные животные были