— Ты умеешь ее чистить?

Выпятив грудь, я произнес мрачным басом:

— Детка, поверь, я умею все…

Ее смех отныне навсегда поселился в моей квартире: отпечатался на стенах кухни, сверкающей пленкой покрыл стол… Хотя, если честно, я все еще не мог понять, почему Мила произвела на меня такое впечатление? Не сногсшибательная красавица. Это ведь я сшиб ее, если на то пошло.

В происходящем между нами сквозило какое-то таинство… Может, в качестве компенсации за предельно заурядную жизнь природа наградила меня способностью притягивать чудеса? Сначала странные сны, теперь загадочная встреча…

Вроде и не происходило ничего особенного: я чистил картошку, кромсал ее на деревянной доске, рисовал на сковороде ромашку струйкой подсолнечного масла — Милана даже оторвалась от грелки, чтобы взглянуть на это. Подобные действия ежедневно совершают миллионы людей, ну, может, только масляные ромашки не рисуют… Но я впервые делал это для другого человека, и потому все происходящее даже мне самому казалось неким колдовством.

Голова слегка кружилась от ощущения нереальности, хотя мы вели непрерывающийся диалог:

— Мне нравится, как ты подобрал оттенки декора. Не боишься контрастов, но чувствуешь меру.

— Боюсь разочаровать тебя, но это Ольга мне помогала. Жена моего отца. Вторая…

— Вы с ней хорошо ладите?

— Она меня и вырастила, по сути. С ней я провел больше времени, чем с батей.

— Понятно, — это прозвучало вопросительно.

Я вздохнул:

— Хочешь узнать о моей маме? Она умерла, когда рожала моего брата. А его потом убили в детдоме, потому что мой отчим, сучара, не забрал малыша после рождения. Меня спасли от него отец с Ольгой. Вот такая у меня забавная жизнь!

Помолчав, Милана произнесла очевидное, но почему-то это не вызвало у меня раздражения:

— Значит, мы оба с тобой потеряли братьев…

Но я был не готов развивать эту тему и спросил преувеличенно-радостным тоном:

— А ты — дизайнер? Говоришь об оттенках декора со знанием дела. Или я промахнулся?

— Не совсем. Я пишу пейзажи. Иногда портреты.

Моя рука с силиконовой лопаткой зависла над сковородой:

— Ты — художница? Офигеть… В смысле, это прекрасно! Покажешь свои работы?

Она усмехнулась:

— Это вряд ли. Они у меня дома.

— Ага. А дом?

— В Сибири.

У меня дрогнуло сердце. Что за колдовской край эта Сибирь?!

— А здесь ты…

— Прилетела, чтобы пройтись по картинным галереям.

Мне показалось или в ее голосе прозвучала неуверенность, будто Милана хотела ответить нечто совсем другое, только почему-то не решилась? Но выяснять я не стал.

— Слушай, а можно я составлю тебе компанию? Давно не бродил по выставочным залам…

Полуулыбка скользнула от нее ко мне:

— Тебе это правда интересно?

— А ты подумала, что я пытаюсь косить под умного?

— Чтобы чувствовать живопись, не обязательно быть умным. Это же не математика и даже не философия. Все зависит от того, насколько ты подвержен воздействию магии, которую творит художник.

Я отозвался серьезно:

— Похоже, очень даже подвержен… Это я не сейчас придумал. Как-нибудь я тебе расскажу одну фантастическую историю!

— Про себя?

— И про меня тоже.

Она прищурилась:

— Ты рад тому, что она произошла с тобой? Или это печальная история?

На секунду я задумался, но ответил откровенно:

— До сегодняшнего дня я считал ее печальной… А теперь думаю, что все не прошло для меня даром. Значит… Да, скорее, я рад.

Почему-то Мила снова улыбнулась, только уже без утайки, светло и широко. Зубы у нее были не идеальные (явно свои), но улыбка выходила очень милой, в соответствии с именем.

— Я тоже расскажу тебе одну невероятную историю… Позднее. И буду рада, если ты пойдешь со мной, — объявила она с детской торжественностью в голосе, будто соглашалась принять меня в придуманную ею игру. — По крайней мере, мне будет за кого держаться, а то вдруг снова поскользнусь…

— Учитывая, что это я и сбил тебя с ног, звучит сомнительно.

Она смеялась, а я резал салями, выкладывал из баночек оливки, споласкивал крошечные помидорки-черри, накладывал поджаристую картошку и наконец уселся за стол напротив нее. Внезапно мы оба затихли, как выяснилось позднее, подумав об одном: «Это похоже на семейный обед. Как будто мы уже давно женаты и счастливы».

Опустив глаза, Мила подцепила несколько золотистых брусочков, попробовала и кивнула:

— Вкусно. Ты действительно умеешь это делать.

Другой девушке я непременно намекнул бы, что умею не только это, но слова застыли у меня на языке, и удалось распробовать их кисловатую пошлость прежде, чем Мила услышала их.

Я только кивнул:

— Спасибо. Надеялся, что тебе понравится.

— Лучше чипсов!

— Даже так? — Теперь мне стало смешно.

— Ты собирался посмотреть какой-то фильм?

Меня слегка огорчило, что я так предсказуем…

— Угадала.

— Это было не сложно. А что именно?

— Может, это не в твоем вкусе…

Закинув оливку, она покатала ее во рту, выжидая, потом возмутилась:

— Да говори уже!

— Знаешь такого режиссера — Мартина Макдонаха?

Ее губы приоткрылись:

— Ты тоже его любишь?

— И ты?

Сплюнув косточку, Мила проговорила, разглядывая ее:

— Мы с подругой пересмотрели все, что он снял… Ей больше всего нравятся «Три билборда»…

«И Жене тоже», — внезапно вспомнилось мне.

— А я не могу выбрать.

— Тогда ты готова встретиться с психопатами?

Она расхохоталась:

— С удовольствием!

И я тоже получил несказанное удовольствие, хотя оно было совсем иного рода, не такое обычно доставляли мне девушки. Но в этот невероятный день я смаковал каждую минуту, проведенную рядом с Милой. Не на ней и даже не в обнимку, а просто рядом на диване во всю стену, который и не такое знавал…

Я даже не делал попыток подобраться к Милане поближе, потому что ее ушибленный локоть оказался как раз с моей стороны. Не знаю, может, она специально так села… Но мне было страшно задеть его и причинить ей боль. И это тоже было совершенно не знакомое мне чувство.

Мы не занимались любовью, даже не поцеловались ни разу, но вместе смеялись и плакали, и это оказалось лучше всего, испытанного мною до сих пор. Это было состояние блаженной, абсолютной гармонии.

Разве не этим должны заканчиваться сказки?

Впрочем, у нашей лишь начало…

Украдкой поглядывая на Милу, я молился про себя лишь о том, чтобы сказка не оказалась страшной или печальной. И почему-то опять на ум пришла Женя: как-то она обмолвилась, что любила в детстве печальные сказки. Я подумал тогда: «Ну, это понятно! Ее ведь не полюбит прекрасный принц, какой бы она ни была доброй и умной. Это было бы неправдоподобно даже для сказки…»

А сейчас я больше всего боялся, что сам не смогу стать тем