только того и ждал, припустил еще сильнее, так что на подстанции с меня натекло с полведра воды, пока я переодевалась. Разумеется, на чулке появилась незамеченная мной затяжка, с которой я шествовала у всех на виду, озабоченная возней с зонтом, а с каблука туфли слетела где-то по дороге набойка. Плюс ко всему – кто-то с пятнадцатой бригады заболел, как на грех, потому меня, не спрашивая моего мнения, переставили с «десятки» аж на сутки в чужую бригаду. А, поскольку там смена начинается с семи-тридцати утра, я, не успев даже расчесать мокрые волосы и подкорректировать искалеченный дождем утренний макияж, вынуждена была в ритме ошпаренной кошки метаться по станционному двору, разыскивая бригадное имущество и машину, в которой предстоит работать. Еще наслушалась от водителя, задержавшегося на подстанции, в ожидании меня. То, что это не моя вина и не моя бригада, его нисколько не урезонило – он вылил на меня поток словесных нечистот и уехал, вышвырнув барахло на лавку. Перегружала я его в гордом одиночестве, ругаясь так, что сапожник бы зарумянился.

В общем, утро началось… Работать мне предстояло с Зябликовым. Он неплохой мужик, если по совести говорить, но жуткий копуша, на вызовах сидит по два часа, страдает неторопливостью и обстоятельностью сбора анамнеза и оказания медицинской помощи. Это меня, привыкшую к быстрому ритму работы с Наташкой Воробьевой, доводит просто до исступления.

И вот вызов, как следствие удачно начатого дня – вонючая халупа, с плесневыми грибами на стенах, полуотставшими обоями, прикрепленными в углах к стенам с помощью коричневой от угарного газа паутины, острым запахом кошачьей мочи, хронически больной дедушка, наполовину пребывающий в сладостном плену маразма, скандальная бабушка, требующая «укол от всех болезней», такие же толерантные внуки, орущие мне под руку. Как Зябликов ухитряется сохранять спокойствие на подобного рода вызовах, диву даюсь. Я – не могу. Воробьева бы уже орала громче бабушки и внуков, вместе взятых и натрое помноженных, разогнала бы всех по углам, сделала бы назначения и покинула место вызова, уделив ему максимум десять минут. Зябликов же невозмутимо слушает дедушкины бредни, воспоминания о боевой молодости в составе Первой Конной, болячках сорокалетней давности и жалобы на скудную пенсию, дороговизну продуктов питания и распущенность нынешней молодежи. Потом он еще раз пять смеряет дедуле давление, даст таблетку кордафлекса, дабы вернуть его подпрыгнувшие систолические двадцать единиц обратно к рабочим нормам, подождет, пока препарат подействует, снова проведет тонометрию, выслушает гневную бабушкину речь, что препараты в таблетированной форме не несут лекарственной силы, спокойно откажет в инъекции и начнет досконально и скрупулезно объяснять причины отказа. В конечном итоге, мы – оплеванные и обруганные за сделанное доброе дело – все же покинем эту, с позволения сказать, квартиру, сопровождаемые сочными высказываниями как в адрес всей службы «Скорой помощи», так и конкретно в наш, отличающимися богатой фантазией и оригинальностью.

Мы садимся в машину, полную смешанных ароматов гипохлорита, машинного масла, сохнущей одежды и водительских носков (этот гад постоянно снимает туфли, пока ждет нас, аргументируя это тем, что у него ноги преют). Я торопливо закуриваю, чтобы побыстрее если не изгнать смрад, то насытить его хоть одним ароматом, который не вызывает у меня рвотного рефлекса. Ставлю сумку за носилки, не глядя, потому как держу сигарету и – вуаля! Ноготь на среднем пальце попадает в зазор между конструкциями носилок и с треском ломается.

– Света, ты чего кричишь? – интересуется Зябликов, не переставая писать карту вызова на книжке, лежащей на колене.

– Задолбало меня все! – ору я, с ненавистью откусывая зубами торчащий отломок ногтя и сплевывая его на пол. – Бригада ваша задолбала, машина эта траханная, больные ваши!!

– О, как заговорила, – каркает водитель. – Больные ей наши не нравятся. Привыкла со своей Воробьихой по гостиницами да по коттеджам…

– Да кто тебя вообще спрашивает?! – кричу я. – Сидишь там, за рулем – и сиди!

– Светлана, успокойся, – отвечает врач, без тени раздражения в голосе. Что раздражает еще больше. – Все больные разные, все они часто возбуждены и неуравновешенны – это не повод кричать.

– Может, мне вернуться и в задницу их всех расцеловать?

– Если испытываешь сильное желание, то давай, – хихикает Зябликов. – Мы подождем.

Хам-водитель поддерживает его гоготом, от которого меня просто передергивает.

Я несколько раз сильно вдыхаю и выдыхаю, успокаивая бурлящую в грудной клетке злость.

– Андрей Алексеевич, вот скажите мне, раз вы умнее и старше – вам что, нравится, когда вас оскорбляют и унижают? Нравится? Особенно когда это делается ни за что, просто так?

– Я просто проще к этому отношусь. И не пойму, почему ты так…

– А я не могу к этому проще относится! Я уважаю себя, и не позволю ни одной старой кляче марать мое имя в грязи!

– Это от нас с тобой не зависит, к сожалению.

– Это у вас, может, не зависит! А я…

– «Я» – это последняя буква в алфавите, – неожиданно повысил голос Зябликов. – Хватит, Света! Если ты считаешь, что все плохие, а ты одна хорошая, лучше уходи с линии. Карту на тебя я сам оформлю!

Я откидываюсь назад, в кресло, хватаюсь за ручку окошка переборки, желая с силой хлопнуть им для завершения разговора – проклятое оргстекло заклинило на полпути, и эффектного финала не получилось. Ругнувшись, я отказалась от дальнейших попыток. Сегодня точно не мой день.

Сижу, слушаю переговоры по рации, дожидаясь, пока врач допишет карту. Наташа, например, все карты писала на станции, чтобы ни минуты лишней не сидеть на вызове. Угораздило меня попасть в чудную бригаду, нет спору.

Наконец шуршание ручки утихает, раздается шелест сворачиваемой карты. Окошко отворяется.

– Знаешь, Света, – говорит Зябликов. – Не скажу, что я не понимаю сейчас твои чувства. Не скажу, что они ложны и безосновательны. Не скажу даже, что наши вызывающие были правы, а ты нет. Но просто хочу, чтобы ты запомнила одно – не все люди плохие. И в этой дурно пахнущей массе есть те единицы, которые действительно заслуживают жизни, действительно нуждаются в спасении.

– Жалко, что я их не встречала, – ядовито отвечаю я, затягиваясь дымом. – Может, вымерли они все?

– Бригада пятнадцать, ответьте «Ромашке», – доносится из кабины.

– Слушаем, «Ромашка».

– Вы освободились?

– Да, только что.

– Запишите вызов – Кипарисовая, дом тридцать девять, квартира два. Это частный дом, вас будут встречать. Там шестьдесят три года, «плохо».

– Номер карты?

– Сто семнадцать.

– Ясно, – Зябликов выводит цифры в графе на пустом бланке карты. – Вызов приняли, «Ромашка». Сереж, поехали.

Едем. Я угрюмо поглядываю в окошко, рассматривая мелькающих пешеходов и силуэты машин за