Валька, конечно же, толком играть не умел. Да и просто дудеть научился далеко не сразу. Поначалу паренёк лишь глаза от напряжения выпучивал да щёки раздувал, но труба выдавала только противное шипение или в лучшем случае пронзительные высвисты, что тоже слух окружающих не ласкали. Пришлось тренироваться в хлеву – на улице к тому времени стало холодно, снег выпал, а сарай под крышу был дровами забит. Но это разве трудности? Вонь навозная – и что? Для деревенского-то пацана.

Зато когда настоящий звук вышел, все его услышали. Глубокий и протяжный, как паровозный гудок. И такой же громкий. Валька аж сам перепугался.

Стояло раннее утро. Даже не утро раннее, а натуральная ночь – в конце ноября светает поздно. Мать с Алёнкою ещё спали, один отец по избе шарохался. От койки к подполу, где в погребе бочки с огурцами и квашеной капустой. С похмелья мучился, рассол хлебал. Он Вальку-то и разбудил, нечаянно уронив ковш, а посему от души выматерившись. Паренёк ворочался, ворочался, но заснуть более не смог. Тогда и выбрался тихонько из-под одеяла, добрался до двери. Как был в полотняных ночных штанах, сунул босые ноги в валенки, снял с гвоздя телогрейку, с лавки керосинку со спичками прихватил, и вон в сени. Там в телогрейку облачился, фитилёк у лампы запалил, из угла футляр с трубою взял – родители в дом «чёртову дудку» таскать строго-настрого запретили – и в хлев. На «репетицию». Это слово ему в школе учительница сказала, когда он инструментом хвастал. Вместо привычной «тренировки».

Так вот. То ли воздух ночной был чист, то ли ещё что, но, стоило Вальке дыханьем холодную медь отогреть, чтоб губы к ней не примёрзли, да дунуть в трубу хоть и с секретом – это когда губы сжаты плотно-преплотно, – но со всей дури, звук и вышел. Аж стены затряслись, и с крыши вовнутрь хлева солома посыпалась.

Что тут началось! Кто-нибудь видал, чтоб курица зараз по нескольку яйц сносила? Нет, конечно. Вот. А у Волиных в то утро все до единой по два, а то и по три выдали. И телёнок слабенький, на которого надежды почти не было, – это даже вчерашний ветеринар, цокая языком и головой качая, говорил, – на ноги вскочил и замычал тут же. Через минуту отец принёсся и, о порог запнувшись, чуть не упал. Начал было на Вальку-озорника ругаться, да на полуслове язык и прикусил. За голову схватился двумя руками. Ушло похмелье. Правую ногу поднял и в воздухе её согнул. Нет хромоты! Пропала неведомо куда вместе с нестерпимой болью разбитого колена, что с середины войны мучила…

Только с трубой эти перемены из Волиных тогда ещё никто не связал. Даже Валька. Мол, мало ли на свете чудес случается?

Прошло лет пять, а то и больше, пока в дом Волиных не зачастил очкарик один, Стёпка, недавний распределенец из городского культпросветучилища и одновременно Алёнкин ухажёр. Снимал он комнату у соседей, ходил при галстуке и работал в Доме культуры библиотекарем. Самогонке и даже вишнёвой наливке предпочитал чай с малиновым вареньем да сушками, разговаривал на русском, но всё ж каком-то не совсем понятном языке. Декламировал на память удивительные стихи не про советских вождей, не про войну и даже не про трудовые подвиги масс, а все больше о любви не к целому народу, а к отдельно взятой женщине, ну и, до кучи, о безысходной тоске-печали, от этой любви то и дело возникающей. Отец на время посещений библиотекаря картинно сплёвывал, брал с полки бутылку и уходил к соседу «играть в шашки», Валька убегал гулять, а мать с сестрой сидели за столом и слушали «штудента» как заворожённые, краснея от собственных неприличных мыслей и мечтательно блуждая взглядами по выбеленному хлоркой дощатому потолку.

В один из таких романтических визитов Степан, напившись чая с малиной и до хрипоты начитавшись стихов, отвалился на спинку стула и бросил взгляд в угол, в котором стоял кофр с только что реабилитированной, а потому возвращённой в избу Валькиной трубой.

– А это что у вас? – спросил он. – Уж не музыкальный ли инструмент?

– Он самый и есть, – ответила Алёна. – Труба братова. Только Валя в неё в последнее время почти не дудит. Надоела, наверное.

– Труба? Такая длинная? – поднял брови Стёпа. – А взглянуть на неё можно?

– Чего ж нельзя? Гляди на здоровье, – ответила мать, вытаскивая щипчиками из стеклянной вазочки кусок сахару. – За просмотр денег не берут.

Степан встал из-за стола, прошёл в угол, сел на лавочку, положил футляр на колени и отщёлкнул хитрые щеколдочки. Приподняв крышку, он с минуту молча рассматривал инструмент, не доставая его из пурпурного бархатного чрева, даже не прикасаясь к нему пальцами. Потом вытянул из нагрудного кармана носовой платок, промокнул им выступившие на лбу капельки пота и, спрятав обратно, осторожно сомкнул кофр.

– Делаааа… – только и вымолвил он.

– Что? – в один голос спросили мать с дочерью.

– Да так, – загадочно улыбнулся библиотекарь, снял кофр с колен и, встав, вернул его на прежнее место. – Интересная вещица. Старинная. У моего брата, у Георгия, похожая, кстати, есть. Он в Москве живёт. В оркестре играет.

– В оркестре?! В самой Москве?! – изумилась Алёна. – Вот это да!

Степан вернулся к столу и, налив из самовара в чашку кипятку, потянулся за сушкой.

– Жорик на той неделе ко мне в гости приедет. А трубу свою он завсегда с собой возит. Если хотите, устроим небольшой концерт.

Концерт удался на славу. Георгий оказался настоящим виртуозом. Только играл не на своей трубе, что оказалась действительно на Валькину жутко похожей, а на кларнете. Жорик, шустро бегая пальцами по кнопкам, выдувал из хитрого инструмента такие трели, что у Волиных дух захватывало. Даже у отца семейства, который к музыке был совершенно равнодушен. Волин-младший, которому предложили простенькую дудочку, составить дуэт гастролёру наотрез отказался. Постеснявшись собственного непрофессионализма, а вслух «честно» сославшись на больное горло. Никто, впрочем, на Валькином участии в представлении особо и не настаивал.

После концерта устроили небольшой банкет. Ради такого случая мать напекла пирогов, а отец вместо традиционного самогона выставил на стол бутылку магазинной водки.

Прощались за полночь. Расставались добрыми друзьями. Вот только Георгий по ошибке, наверное, взял из угла, где стояли во время пиршества оба футляра с трубами, похожие как две капли воды, Валькин инструмент. А свой,