Микалаускасу было крепко за тридцать, он имел актерский стаж – играл даже в оккупацию. Мне выдал редкостный предвоенный анекдот:

– Из Германии в Литву прибежал еврей. Его спрашивают, как зовут. Он говорит: И. М. – Как И. М.? – Да так. Я был Изак Майер, но Гитлер отрезал мне зак мит айер.

В Литве у Микалаускаса были прозвища Йоку́тис – смехунчик – за легкий характер и Моксли́нинкас – ученый – за привычку читать на улице, на ходу. В Москве он был настоящий Рашитоя́лис – писательчик, – ибо на лекциях, на переменках, в любые свободные десять минут он переводил на литовский текущую детскую литературу. На стипендию – двести двадцать – прожить было немыслимо, родители подкидывать не могли.

Старики его жили под Каунасом, но в Каунас ни разу не ездили: не было дела. Они не поверили, что в Москве есть метро: если столько вырыли под землей, куда подевали вырытую землю?

Жемайтийские истории про родителей Витас не выдумывал: по природе не фантазер, из другой области – словотворец. С русским языком был в прелестнейших отношениях:

похлопывая себя по животику: – А у меня пуз есть!

растирая ноги после физкультуры: – Мытищи болят.

как-то морг обозвал трупарней (есть у Игоря Северянина).

Я спрашивал, он радостно отвечал:

самое страшное литовское ругательство – ру́пуже (жаба); но есть и фольклорные три этажа – бибис may и а́ки (в глаза). По моему наущению, Витас сочинил бибис may и шикна (в жопу) и великолепное по звучанию бибис may и бурна (в рот).

Когда в мастерскую пришел Дабаши́нскас – отстал, год болел, – кто-то из народных артистов сразу ему в глаза: Бибиши́кнас. Он заморгал и вдруг с высоты своих двух метров восторженно грохнул, оскалясь, как тигр.

Наши лингвистические упражнения увенчало царское слово. На лагерном сборе Махнач в остервенении завопил бибижиндис! – и тотчас к нему, белобрысому, бросился белобрысый солдатик.

Лагерным сбором с первых дней нас запугивала военная кафедра в лице полковника Овчинникова.

Сроду не воевавший, неловко штатский, заземленно-хозяйственный, от бессилия злобы – почти добродушный, он то оправдывался перед нами, то, что-то вспомнив, усмехался и изрекал непонятное.

Опоздает на лекцию, объяснит:

– Крышу я крыл. Надо же крышу до заморозков покрыть?

На лекции после атомного удара на Мстибово, вдруг покряхтывая, облюбовывал кого-то из нас и почти ласково, ностальгически:

– Сирьге-ев, бу-удьте лошадью! – и не дожидаясь ответа, переходил на Липони-Дяки. Разговорщику укоризненно:

– Лысенкʼ, а вы – демокра-ат!

От укоризны к угрозам:

– Что я с вами гуманничать буду?

Распаляясь:

– Будете сами себе копать, дондеже не опупеешь!

Мы катили по улице Текстильщиков станковый пулемет, справа барачники комментировали:

– Пулемет Максим Горький.

Лучшие наши часы с полковником Овчинниковым – на загаженном берегу Яузы.

Полковник Овчинников тянет себя за длинную верхнюю губу, исподлобья ищет взглядом. Нашел:

– Что вам, Фокин, закурить мне дать жалко?

– Вы какие предпочитаете, товарищ полковник?

Усмехаясь ноздрями:

– Чужие.

С особым чувством брал Беломор – затянувшись, разглядывал, читал надпись, витал мыслями. Мы расспрашивали про кабанчика, или сколько нашинковал капусты, или где доставал толь на сарай.

Неожиданно полковник спохватывался:

– Что вы меня в идиотство вводите? Мне, конечно, на вас наплевать – хоть вы кверху задницей, – но я вас воспитывать должен. Я, конечно, себя недисциплинированно веду, но вы-то должны.

После весенней сессии мы были должны. У института нас погрузили в автобусы, на Москве-Товарной – в телячьи вагоны, – и целые сутки тащили за двести километров.

Вялотекущее время, скученность и невеселые ожидания вызывали необычные для вгиковцев крамольные разговоры: своих фильмов шесть в год, дублируем покупные, снимаем одни фильмы-спектакли.

– Искусство в массы – все спектакли заснять, все театры закрыть.

– История советского кино делится на три периода: немой, звуковой и дубляжный.

Возникали общестуденческие песни – в институте их петь не подумали бы, я слышал почти впервые:

      – Я был батальонный разведчик,

      А он писаришка штабной.

      Я был за отчизну ответчик,

      А ён спал с моёю женой…

           – Мой Никитушка служил в одном тресте

           На ответственном дворника месте… и т. д.[46]

Лагерь стоял на болоте, солома в матрацах – выдали мокрую – не просыхала все двадцать дней. Комары заедали сплошь и в кровь, от мошки ценные лица народных артистов к утру становились подушками. Чтобы не нажить воспаления легких, мы с Микалаускасом спали, сцепившись локтями, спина к спине. Сменив поношенный ладный костюм на х/б б/у, он из сияющего европейца превратился в затруханного з/к, даже ссутулился и засеменил. Должно быть, глаза мои были красноречивы – Витас вскидывал брови и отвечал обольстительной жалкой улыбкой:

– Лучще, как в тюрме, – скоро выпустят.

Природа воздавала закатами – таких красивых, как от ровика на опушке, я не видел ни до, ни после – красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый, – и все разлинованы тонкими серыми тучками.

Иногда курсант с газеткой или в газетке тихо опускал взрывпакет, и в божественные небеса на фекалиях взлетали зазевавшиеся орлы.

В учебном поле курсанты изощрялись:

– Взво-од, бегом – ложись!

Полковники учили:

– И вошли мы в село, мать его, Сидорово.

– Мать твою етит-разъетит, сам, пиздюк, подорвесси! Поэты хуевы, пушкинские!

После изнурительной обороны, наступления или – хуже того – марш-броска с нас требовали строевую, да еще весело:

      Там, где пехота не пройдет,

      Где бронепоезд не промчится,

      Угрюмый танк – угрюмый танк

      Не проползет – не проползет,

      Там пролетит стальная птица.

           Пропеллер, громче песню пой,

           Неся распластанные крылья:

           За вечный мир – за вечный мир,

           В последний бой (за упокой!)

           Летит стальная эскадрилья.

      Горчичный газ, шипя, ползет,

      Снаряды рвутся с диким воем —

      Гляди внима-а-а-а-ательно, пилот,

      На землю, вспаханную боем!

Мы выли вполголоса, пересобачивали или громко заводили свое, и нас – в час обеда – гоняли строем вокруг столовой, гремевшей ложками/мисками. Жрать хотелось ужасно, но не ячневую кашу с ружейным маслом, не кески – от хуя обрезки, – и мы не сдавались:

      Шагать осталось нам немного – немного —

      Вдали виднеется она – вот она —

      Желе-е-езная дорога

      Федулово – Москва!

И самое центровое и недопустимое – Киплинг!

      День-ночь, день-ночь

      Мы идем по Африке,

      День-ночь, день-ночь

      Все по той же Африке.

      Только пыль, пыль, пыль

      От шагающих