Шрифт:
Закладка:
При такой жизни меня озадачил призыв Кулешова по-станиславски наблюдать жизнь. Где я мог ее наблюдать? Дома? В институте? Оставалась дорога туда-обратно.
И я строчил в запкнижку виденное/слышанное в трамвае:
Ремесленники: – Десять билетов!
– Вас нешто десять? Все двадцать, наверно.
– Не двадцать, а двадцать три.
– Кондукторша-то симпатичная! – Я у вас третий раз еду. Два раза билет брал. Как вас зовут? А что, если я в ваш звонок позвоню?
– Ребя, у нее нос картошкой!
– Сейчас высажу!
– А мы приехали! Бери билеты назад. Москва – Воронеж!
С передней площадки врываются двое без ног на тележках:
– Мы три моряка Черноморского флота, один потерял руки, другой – ноги, третий – глаза. Подайте на воспитание наших детей. Полный вперед!
Табличка: Лучший кондуктор г. Москвы. Пожилая, бодрая, тип – монашенка.
– Заходите, граждане, не торопитесь, всех увезем. Бабоньки, бабоньки, не толкайтесь. Бабуся, держи руку! Кого обслужить? А вы, ребятки, ай-яй-яй – без билета! Следующий Студ! городок… приготовьтесь, кому сходить. Смейтесь, граждане – у меня вагон всегда веселый.
Перед мухинской рабочий/колхозницей люди спрашивают:
– Вы у чучело́в сходите?
Ирония и пэттерн; на первой лекции с переходом в студенчество нас поздравил Сергей Митрофанович Петров. Известно, что литературовед Сергей Митрофанович Петров поставлял министру культуры Александрову кадры для элитного дома терпимости. Не могу сказать, тот или не тот, не похоже: наш был коржавый мордвин с красноречием директора пробирной палатки. Я как раскрыл на нем, так и не закрывал заведенную в школе запкнижку:
– Язык Тургенева как бы надушен одеколоном… У Тургенева человек не припаян к природе… Тургенев подначал поддаваться вправо – читайте в работе Эльсберга Герцен… В Обрыве Волохов надругался над Верой и она оборвалась… С древнейших времен, с конца девятнадцатого века.
С древнейших времен, с конца девятнадцатого века, от Союза русских художников до ЛЕФА и вгиковской гибернации тянулся маэстро-фотограф, лауреат международных гран-при Бохонов. Перед смертью он несколько месяцев повозился с нами.
Сначала для знакомства раздал пожелтевшие картонные карточки двадцатых годов – отвергнутые/запретные тесты. Нами как нами он был всегда недоволен, укорял унизительным словом:
– Эх вы, приблизительники…
Западную литературу преподносил стрекулист Верцман. Закатывая глаза:
– У Данте была Беатриче, брюнетка с голубыми глазами – роскошь! – он показывал пальцами, какая роскошь, и тут же, сияя простодушием: объявлял: – К поэзии я глух!
Историю искусств – ИЗО – читал Цырлин. Воспитанный голос:
– Принцип хиазма… Валерные отношения… Какая-то такая мысль… Тициан прожил сто лет и до конца… Какие-то такие искания… В Ленинграде я еще раз посмотрел Бурлаков – все-таки красиво написано… Какая-то такая сила.
На вступительной лекции по советскому искусству он рассказал, что́ на Западе считают современным русским искусством, т. е. назвал Шагала, Кандинского и пр. Однокурсники из народных артистов тыкали в меня пальцем:
– Он импрессионистов любит. Формалист!
Часть занятий шла в Третьяковке. Я раболепно и тщетно пытался полюбить обязательных передвижников.
По дороге Цырлин спрашивал:
– Какая из новых станций метро вам нравится больше всех?
Народные артисты:
– Комсомольская!
– Но это какое-то такое пирожное…
Я наслушался об ордерах, Египте и Ренессансе и, вычислив, робко, тайно спросил:
– Метро – это эклектика? – и в ответ тихо:
– Разумеется.
Марксизм тенором в нос выводил Козьяков:
– Агностики! Они заблуждали народы, что все это только кажется, что вот этот стол передо мной я выдумал, как будто не всякому видно!
Не всякому: сам Козьяков был слепой в синих очках.
– Товарищ Сталин организовал негодование, облачив его в партийную форму.
Форма речей Козьякова: синтаксис изумлял, лексикон требовал перевода:
Агностики – мракобесы,
Сикофанты – изуверы,
Оппортунисты – те, кто мешает,
Беркли, Мах, Авенариус – бранные междометия.
В большой 201-й аудитории было много народу: кроме мастерской Кулешова – первый операторский, первый художественный, не помню, были ли сценарный и киноведческий. Никто не слушал. Все занимались своими делами. Если вдруг становилось шумно, Козьяков грозил резким козлиным фальцетом:
– Я вас! С целью коллективщину вытравить – вы́гонить!
В середине и сбоку тихонько, много лекций подряд, подрыгивая ногой, фронтовик Николаевский кропотливо вырисовывал стенгазету. Полвойны он провел в лабухах, полвойны – в смершевцах.
Витька Фокин – как и Сергей Митрофанович Петров – коржавый мордвин, всю войну прослужил механиком в морской авиации, то есть на фронтовых аэродромах под бомбами. Чуб вверх, он ходил в тельняшке, широко размахивая руками и ногами: из-под бляхи торчал поликон – клеенчатая общая тетрадь, поликонспект.
На Козьякове поликон, естественно, не раскрывался. Два года марксизма мы пробуримали:
Более любых лекций во ВГИКе справедливо ценились просмотры.
Перед началом Колодяжная извлекала жаждущих из-под столов, из-за портьер, сладострастно срамила люто намалеванным ртом. Ей принадлежала валюта: Под крышами Парижа, Последний миллиардер, Огни большого города, Новые времена, Джордж из Динки-джаза, Серенада Солнечной долины, иностранные детективы – на вгиковском сленге Пробитый вагон.
Долинский пускал всех, но у него была малоценная история советского кино. Он изумлял прононсом:
– Джержинский поехал в Тибилиси… Пянная бариня в семье бёт приомную доч…
Актерское мастерство начал у нас Белокуров. Он задал придумать и изобразить этюд: сам блистательно показал, как пьяного за шиворот выводят из ресторана – вышел в дверь, дверь закрылась – и больше мы Белокурова не видали.
Его заменили: а) ниоткуда – прохиндей Бендер, всегда восторженно щерится; б) из закрытого Камерного – тонная дама Сухоцкая (есть портрет Сарры Лебедевой). Предполагалось, что курирует их Хохлова, ассистент и жена Кулешова, ныне лицо без речей и Баба-Яга без грима, в отдаленном прошлом – одна из прелестных серовских девочек Боткиных, во вгиковских легендах – великая эксцентрическая актриса (якобы приглашали в Голливуд).
Нас пичкали Работой актера над собой. Не помогало. Даже с помощью Станиславского такие, как я, случайные, то есть сразу после десятилетки, не умели придумать этюд, говорили на площадке заводным голосом, дико сучили руками и припечатывали подошвы.
Снять актерский зажим – дело очень возможное. Для этого есть много простых приемов и мелких уловок. Но никто из троицы педагогов не спешил нам помочь.
Весь первый курс я был в альянсе со случайным Лысенко – вчерашний школьник из того самого Красноярска, без особых способностей и, не будучи верхолазом, с ходу влетел на режиссерский.
Вместе мы ходили в трущобный район за Яузой – агитаторами, плюс – наблюдать жизнь.
Переулок из заборов, старая еврейка:
– Так вы ж скажите им, чтобы они лампочку в фонарь вкручивали – а то я так боюсь,
