но никаких или почти никаких свидетельств связей этой страны с террористами не было, а идея, что вооруженный Ирак представляет собой настоящую или будущую угрозу для всего региона, была неочевидной почти для всех его соседей. Саддам настолько не доверял собственной армии, что не позволил бы разместить тяжелое вооружение поблизости от Багдада из страха, что военные могут использовать его против правительства. Наконец, учитывая то, насколько жалким показал себя Ирак в ходе Войны в Заливе, а также ввиду настороженно-враждебного отношения к нему со стороны соседей Саддама можно было эффективно обуздать и сдерживать политическими средствами, которые обошлись бы гораздо меньшими издержками для иракского народа и, скажем прямо, для стран, применявших санкции[413].

Однако в таком положении дел, по сути, нет ничего нового. По едкому замечанию Уорнера Шиллинга, «в эпицентре внешней политики всегда найдется место упрощениям и страшилкам». Например, Шиллинг допускает, что в 1930-х годах американское противодействие экспансии Японии в Восточной Азии «было основано на сомнительной гипотезе, что потеря Юго-Восточной Азии может оказаться катастрофой для военных целей Великобритании, и на установке на сохранение территориальной целостности Китая – установке, которая по своей логике была столь же мистической, как и все замыслы японцев». Эту точку зрения разделяет Мелвин Смолл: «Необходимость защищать Китай была неоспоримой аксиомой, которую американские политики впитывали с молоком матери и доктриной Монро. Тщетно искать официальные документы 1930-х годов, где кто-либо из выдающихся государственных деятелей сказал бы: «Минуточку! Почему это Китай так важен для нашей безопасности?» Как отмечает Брюс Рассетт, лидеры США попали под воздействие «сентиментального отношения американцев к Китаю как к „подопечному“». Возможно, им бы удалось увидеть в Китае и важного экономического партнера, хотя, наложив эмбарго на Японию, американцы «отказались от экспортной торговли с оборотом, по меньшей мере в четыре раза большим, чем у торговли с Китаем»[414].

Характерная для холодной войны доктрина сдерживания, стержнем которой выступала идея противостояния коммунистической экспансии, также не привносила особой последовательности во внешнюю политику США[415]. Сама эта доктрина была сформулирована в 1940-х годах, но именно в это время американская администрация позволила Китаю присоединиться к коммунистическому лагерю. В 1950-х годах американцы оказались не готовы прибегнуть к военному вмешательству, чтобы предотвратить победу коммунистов в Индокитае, однако всеми силами держались за крошечные острова Кемой и Мацзу у берегов Китая[416]. А в 1960-х годах США стремились не дать коммунистам закрепиться в Южном Вьетнаме и ради этого согласились передать под контроль коммунистов изрядную часть территории соседнего Лаоса.

Таким образом, следуя сложившемуся обыкновению, после окончания холодной войны развитые страны участвовали в конфликтах совершенно по своему усмотрению. Босния волновала воображение (хотя в течение нескольких лет за этим не следовало каких-либо действий), в то время как гораздо более серьезная гражданская война в Судане была, в сущности, проигнорирована[417]. События в Гаити привлекали внимание, тогда как катастрофы в Либерии или Алжире[418] – нет. Были предприняты усилия по борьбе с голодом, вызванным гражданской войной в Сомали, однако несколько лет спустя, когда голод сопоставимых масштабов ударил по Конго, такой реакции не было. Беды, которые причинили соотечественникам индонезийцы в Восточном Тиморе, талибы – в Афганистане и Саддам Хусейн – в Ираке, терпели годами, а положившие конец проблемам военно-полицейские интервенции в итоге были спровоцированы в основном случайными, а иногда и вовсе не связанными событиями.

Таким образом, интерес к активным военизированным действиям пробуждается, как правило, в тех случаях, когда развитые страны приходят к выводу, что ситуация каким-то образом затрагивает их проблемы, когда они попадают в ловушку собственной риторики, когда этого требует их внутренняя политика или когда ситуация волнует лично их лидеров. Политические режимы Ирака и Северной Кореи, возможно, и правда достойны презрения и вредоносны для их народов, но интересы развитых государств почти полностью связаны со страхом, что эти страны обзаведутся оружием, которое способно угрожать внешнему миру. Соединенные Штаты оказались втянутыми в трясину конфликта на Гаити в основном в силу внутренних проблем, а также из-за политически неудобного наплыва беженцев, вызванного преимущественно экономическими санкциями в отношении этой страны. Из-за конфликта на Балканах в северном направлении устремился доставляющий проблемы поток беженцев, а разгоравшееся в этом регионе насилие порождало опасения, что оно каким-то образом может перекинуться на соседние страны. Австралийцы направили силы правопорядка в Восточный Тимор в значительной степени потому, что хотели стабильности у своих границ, какими бы средствами она ни была достигнута. Как отмечают Филипп Геншель и Клаус Шлихте, интервенции «в большей степени обусловлены политическими императивами государств, которые их предпринимают, нежели обстоятельствами гражданских войн, ради прекращения которых их начинают»[419].

Страхи, связанные с международным терроризмом, резко усилились после разрушительных атак на Всемирный торговый центр в Нью-Йорке и Вашингтон 11 сентября 2001 года, и вполне возможно, что эта неотложная проблема могла придать определенную степень последовательности и согласованности будущей интервенционистской политике. Однако, как было сказано выше, страх перед коммунизмом в годы холодной войны не привел к осуществлению подобной задачи. Более того, сомнительно, что кампания по борьбе с терроризмом будет включать большое количество эпизодов, подобных операции в Афганистане, поскольку в будущем благоприятствующие террористам режимы вряд ли будут слишком открыто заявлять об этом, а международные террористы (если им вообще понадобятся базы), скорее всего, будут концентрировать свои силы в еще меньшей степени, чем сейчас.

Образ старинных обид

Лидеры и общественность развитых государств не раз приходили к выводу, что многие гражданские войны, по сути, представляют собой неустранимые конфликты всех против всех, коренящиеся в старых обидах, которые едва ли удастся сгладить при помощи благонамеренных, но не причастных к происходящему и наивных внешних посредников. Отсюда следует, что их вмешательство в лучшем случае будет просто краткосрочной паллиативной мерой, а следовательно, бессмысленной тратой сил.

Этот благовидный предлог для бездействия использовался в Европе в начале 1990-х годов, когда разразилась шокирующая гражданская война в Югославии, – к тому моменту континент не знал гражданских войн уже более сорока лет. Потребность в объяснении – желательно простом – этих событий с готовностью удовлетворили небезызвестные эксперты, такие как модный писатель-путешественник и прирожденный пессимист Роберт Каплан. В своей книге и, что, возможно, гораздо важнее, в статье на первой полосе одного из выпусков воскресного книжного обозрения New York Times 1993 года он зловеще назвал Балканы «регионом абсолютной памяти», где «чувства и воспоминания любого отдельно взятого человека провоцируют тектонические столкновения между целыми нациями». По утверждению Каплана, эти процессы истории и памяти на протяжении 45 лет были