Шрифт:
Закладка:
«Где-то вдали послышалась барабанная дробь, мимо нас потянулись взводы солдат – Бельгия объявила мобилизацию. Мне все еще не верилось, что эта самая миролюбивая из всех стран Европы готовится к войне. Увидев маленький отряд солдат, маршировавших с выражением торжественной важности на лицах, и пулеметы, которые тащили впряженные в них собаки, я отпустил какую-то шутку. Но мои друзья бельгийцы не смеялись. Они были озабочены.
– Как знать, говорят, немцы собираются перейти границу.
Я рассмеялся. Ну, разве можно было допустить мысль, что немцы, те самые немцы, тысячи которых мирно плескались вон там, у берега, напали на Бельгию! И я, полный уверенности, успокаивал их:
– Повесьте меня на этом самом фонаре, если Германия когда-нибудь вторгнется в Бельгию»{249}.
К этому эпизоду через двадцать пять лет он с иронией добавит фразу «Я и поныне должен благодарить моих друзей, что они не приняли мое пари»{250}.
Обратите внимание на годы жизни бельгийских художников. Будучи скорее осторожными реалистами и скептиками, а не либеральными оптимистами, которым по духу и характеру оставался Цвейг, каждый из них смог пережить трагедии двух мировых войн. Никто не поддался психологической панике, не впал в состояние стихийной депрессии, волны которой захлестнули с головой в их славной компании только венского писателя-гуманиста с его наивной верой в несокрушимость политических устоев «священной» Европы.
Мы уже говорили, что предчувствие большой европейской войны, порожденной исключительно алчностью капиталистов, созревало в сознании французского писателя-пацифиста Ромена Роллана, «самого зоркого из всех», задолго до 1914 года. «Духовный организм Роллана был, таким образом, иммунизирован против инфекции массового безумия и заразы лжи», – скажет Цвейг в 1921 году при работе над его биографией. Но похожими переживаниями в те предвоенные годы была наполнена не только душа моралиста Роллана, но и чуткое сердце поэта-гуманиста Эмиля Верхарна, к чьим словам Стефан «в мирное время от лености, по легкомыслию, из инстинкта самосохранения» прислушивался, прямо скажем, неохотно.
Сопровождая поэта в его лекционных турах по городам Германии (Берлину, Гамбургу, Мюнхену) – «он не любил одиночества в пути, предпочитая ездить с друзьями, и, не боясь показаться нескромным, скажу прямо: любил ездить со мной», – Стефан не мог не замечать, как «великий пахарь» тревожился и был озабочен признаками стремительной милитаризации Германии. Более того, не мог не знать, какие предсказания он делал через свой основной, поэтический рупор: «На башни зла бросая свет, в небесный круг / Пожаров рыжие орлы взметнутся вдруг. / Безумья краткий час – и вот освобожденье…» Или: «Вы, грядущего сгустки – камни, мрамор, гранит, / Я все думаю, чем же для нас оно будет, – / Иль цветы примиренья, или залпы орудий / И безумия золота грозный зенит?»
А Цвейг на это твердолобо отвечал: «Культурнейшая Германия не посмеет начать войны», – и даже после продолжительных бесед в путешествиях – «четыре часа мы говорили только о Германии и Франции» – к концу любого спора старался умерить, унять воинственный настрой Поэта по отношению к буржуазным властителям Европы. Как же быстро Стефан откажется от своих слов о «культурнейшей» Германии и былом мире, когда в начале зимы 1916 года сразу после смерти Верхарна воспоет горький «реквием» по своему великому другу!
«Судьба держала меня тогда, как и в другой скорбный час, в час погребения поэта, вдали от него; злая, нелепая судьба нашей эпохи, по милости которой национальные языки вдруг превратились в рубежи между народами, родина стала тюрьмой, дружеское участие – преступлением, и люди, связанные узами духовного родства и дружбы, были вынуждены называть друг друга врагами».
Но до середины 1914 года в часы горячих споров Цвейг искренне верил в то, что говорил друзьям в Остенде на берегу Северного моря, Верхарну в поезде и гостиницах, Роллану в его маленькой парижской квартире. Даже если предположить, что интуитивно он понимал, что занять сторону друзей разумно с точки зрения осторожности и перестраховки, то сугубо субъективным убеждением в неприкосновенность образованного слоя буржуазии от унижения и насилия поверить не мог до последнего дня. До последнего дня июля 1914 года.
* * *
В августе 1908 года, еще до поездки в Индию и Америку, благодаря которым Цвейг перерастет националистические шоры, он примется за перевод новой драмы Верхарна «Елена Спартанская». Публикация появится отдельным изданием в «Insel-Verlag» в 1909 году тиражом в триста экземпляров. После этого Киппенберг одобрил инициативу Цвейга по подготовке переводов двух других пьес (трагедии «Филипп II» об испанском короле, предавшем суду инквизиции своего сына, и менее известной трагедии в четырех действиях «Монастырь», изданной на французском языке в 1900 году). Таким образом, в книжные магазины Лейпцига поступит сборник{251} из трех драматических произведений Верхарна – «Елена Спартанская» будет переиздана вместе с новыми переводами.
Стоило бы дополнительно сказать о судьбе переводов на русский и немецкий языки драмы «Елена Спартанская». Впервые о законченной драме Верхарн сообщил Валерию Брюсову в Москву в начале лета 1908 года, а уже 24 июня (по новому стилю 4 июля) Валерий Яковлевич ответил: «Дорогой Мэтр, спешу ответить на ваше столь дружеское письмо. Конечно, “Елена Спартанская” меня очень интересует и как ваше новое произведение, и как драма с прекрасным и возвышенным сюжетом. Я был бы счастлив, если бы вы согласились доверить мне перевод».
Верхарн, разумеется, доверил, и уже в четырех последних номерах журнала «Весы» за 1908 год (№ 8—12) драма впервые вышла в России. За публикацией в «Весах» в том же переводе Брюсова последовало отдельное издание в книгоиздательстве «Скорпион» (1909) и одновременно на немецком языке в переводе Цвейга в Лейпциге. И только спустя еще два года (1912) знаменитая драма впервые предстала перед французами{252} с дарственной надписью автора: «Моим друзьям Стефану Цвейгу и Валерию Брюсову, переводчикам этой лирической трагедии на немецкий и русский». Интересно, что первое немецкое издание Цвейг отправил Брюсову в Москву с таким пожеланием: «Валерию Брюсову в знак общей любви. Верхарнианец верхарнианцу. Стефан Цвейг».
Кроме переводов к 1910 году Стефан завершит большую монографию, где подробно скажет «о значении его творчества для мировой литературы», о современных бельгийских и французских поэтах и писателях, учениках и последователях Верхарна. В ходе подготовки первого издания монографии Франция на этот раз опередит Германию и Россию (впрочем, на русском языке монография так никогда и не появится). Ее первое издание выйдет в Париже в «Mercure de France» в марте 1910 года и осенью в Лейпциге в «Insel-Verlag». Первые английские издания окажутся на книжных витринах Лондона и Нью-Йорка в роковой для Европы и мира 1914 год сразу в двух отдельных изданиях («Constable and C» в Лондоне и «Houghton Mifflin C» в Нью-Йорке).
Сборник пьес, монография, поэтические переводы не утолят
