меня ничуть не занимает, сколько их у тебя. У папеньки их много, и, думаю, когда мы поженимся, он что-нибудь нам даст. Я сказала маменьке, но она вечно всего боится. Папенька иногда очень с ней крут – круче, чем со мной. Я попробую с ним поговорить, хотя застать его нелегко – часто я не вижу его целыми днями. Но я не намерена его бояться и поклянусь, что ни за кого, кроме тебя, не выйду. Вряд ли он меня прибьет, а если и прибьет, я все вынесу – ради тебя. Маменьку он иногда бьет, я знаю.

Ты можешь писать мне через Дидон без всякой опаски. Думаю, тебе стоит как-нибудь заглянуть и что-нибудь ей дать, это поможет, потому как деньги она очень любит. Я люблю тебя больше всего на свете и никогда, никогда от тебя не откажусь. Полагаю, ты можешь к нам приходить, если только папенька не велел швейцару тебя не пускать. Я все выпытаю через Дидон, но уже после того, как отправлю письмо, сейчас не могу. Папенька вчера обедал где-то с лордом Альфредом, так что с твоего прихода я его не видела. Я никогда не вижу его по утрам. Сейчас я пойду завтракать с маменькой и мисс Лонгстафф. Она ужасная задавака, ты заметил в Кавершеме?

До свидания, мой милый, дорогой, ненаглядный Феликс!

Твоя любящая и любимая

Мари

Сэр Феликс прочел письмо в клубе в понедельник, во второй половине дня, вздернул нос и покачал головой. Он подумал, что долго такого не вытерпит – не вытерпел бы, даже будь женитьба и деньги делом совершенно верным. «Вот же несносная дурочка!» – сказал он себе, комкая письмо.

Вручив Дидон письмо вместе с подарком – туфлями и перчатками, – Мари спустилась к завтраку. Мачеха уже была здесь, а вскоре пришла и мисс Лонгстафф. Узнав, что не придется сидеть за столом с хозяином дома, она отказалась от мысли завтракать у себя в комнате. Мадам Мельмотт она в силах вынести. С мадам Мельмотт ей приходилось всякий день выезжать в экипаже. Собственно, она могла бывать лишь на тех приемах, куда мадам Мельмотт ее сопровождала. Чтобы извлечь из лондонского сезона хоть какую-то пользу, ей следовало смириться с мадам Мельмотт. Сам хозяин не баловал ее своим обществом; с ним она встречалась только за обедом, да и то нечасто. Мадам Мельмотт была ужасна, но с разговорами не лезла и вроде бы понимала, что гостья здесь не из дружбы с ней.

Однако мисс Лонгстафф уже заметила, что старые знакомые к ней переменились. Она написала своей доброй приятельнице леди Монограм (которую знала близко как мисс Триплекс и которая в замужестве переместилась на куда более высокую ступень общества) и объяснила, как не попала на ее последний прием из-за того, что отец не повез их в Лондон, и как вынуждена была согласиться на проживание в гостях у мадам Мельмотт. Мисс Лонгстафф выразила надежду, что приятельница не отвернется от нее по этой причине. Она писала очень тепло, с неловкими попытками шутить и довольно заискивающе. Джорджиана Лонгстафф ни перед кем раньше не заискивала, но Монограмы были такие блестящие люди и вращались в таком хорошем кругу! Она была готова на что угодно, лишь бы сохранить дружбу с Монограмами. Однако унижалась она напрасно – леди Монограм на письмо не ответила. «Она всегда была эгоисткой!» – воскликнула Джорджиана в своем тоскливом одиночестве. Лорд Ниддердейл тоже держался с ней совершенно иначе. Джорджиана была не дура и отлично читала внешние знаки перемены. Между ней и Ниддердейлом существовали легкие заигрывания – ничего не значащие, поскольку все знали, что Ниддердейл должен жениться на деньгах, – но никогда он не позволял себе говорить с ней так, как при последней встрече в гостиной мадам Мельмотт. Джорджиана видела это на лицах людей, которых встречала в парке, и особенно мужчин. Хотя прошло всего несколько дней, не приходилось сомневаться, что она уронила себя в общественном мнении. «Это еще что за новости?» – спросил лорд Грасслок, когда она вошла в комнату следом за мадам Мельмотт. Джорджиана улыбнулась, выдавила смешок, затем отвернулась. «Дерзкий нахал!» – сказала она себе, зная, что две недели назад он бы не посмел обратиться к ней в таком тоне.

Через день или два случился примечательный эпизод. Долли Лонгстафф нанес сестре визит! Что-то должно было сильно его взволновать, чтобы он взял на себя такой непривычный труд и, более того, явился в столь ранний час, почти сразу после полудня, когда имел обыкновение завтракать в постели. Слуге он сразу сказал, что не хочет видеть мадам Мельмотт или других членов семьи, а пришел к сестре. Его проводили в отдельную комнату, и там к нему присоединилась Джорджиана.

– Что это еще за новости? – спросил брат.

Джорджиана натужно рассмеялась и вскинула голову.

– Что тебя сюда привело? Я не ждала такого знака внимания.

– Дело не во мне. Я могу бывать где угодно, не особо себя роняя. Почему ты живешь у этих людей?

– Спроси папеньку.

– Не он же тебя сюда отправил?

– Именно он.

– Ты бы не поехала, если б не хотела. Это из-за того, что никто не едет в Лондон?

– Именно так, Долли. Какой ты догадливый!

– И тебе не стыдно за себя?

– Нисколько.

– Тогда мне за тебя стыдно.

– Все у них бывают.

– Нет; все не приезжают к ним, как ты. Все не живут в их семье. Только ты одна. Мне казалось, ты себя уважаешь.

– Мое мнение о себе не изменилось, – ответила Джорджиана, не в силах сдержать слезы.

– Я тебе скажу, что никто не будет тебя уважать, если ты здесь останешься. Я своим ушам не поверил, когда Ниддердейл мне сказал.

– Что он сказал, Долли?

– Он ничего особого не говорил, но я видел, что он думает. И все думают то же самое. Не понимаю, как тебе могут нравиться эти люди!

– Они мне не нравятся. Я их ненавижу.

– Тогда для чего ты у них живешь?

– Ах, Долли, ты не понимаешь. Для мужчин все иначе. Ты можешь делать что хочешь, ходить, куда тебе вздумается. А если ты без денег, тебе дают в долг. Ты можешь жить один и все такое! Как бы тебе понравилось застрять в Кавершеме на весь сезон?

– Я был бы не прочь – если бы не родитель.

– У тебя есть свое имение. Тебе не надо ни о чем думать. А что будет со мной?

– Ты про замужество?

– Да, про замужество, –