…Пять, шесть, семь, восемь,— беззвучно шевелю я губами, глядя как мобильный на столе пульсирует именем Адиля. На девятой секунде не выдерживаю и принимаю вызов. Время — обед. Он запросто пропал почти на сутки.

—Слушаю,— бросаю сухо.

—Дома?— вот так без всяких «привет», осведомляется он.

—Дома, но уже собираюсь уходить.

Вру. До начала смены остается еще четыре часа. Так по-детски я даю понять, что дико на него зла за молчание.

—Я сейчас поднимусь. У тебя во дворе,— с этими словами Адиль отключается.

Я презираю себя за то, что вместе с гневом, вызванным обидой и его неуместным самовольством, испытываю радость от мысли, что он скоро будет здесь. После сегодняшнего завтрака, больше походящего на интервенцию, я чувствую себя потерянной и одинокой. Одиночество — ненавистное чувство, настигающее меня всю жизнь.

Дверь я открываю, навесив на лицо маску отчужденности. Хочу, чтобы Адиль знал, что со мной так нельзя… Нельзя просто не отвечать на мои сообщения, после того как пропал на семь лет. Слишком больно и мучительно.

—Ты в этом собралась уезжать?— Адиль кивает на мои домашние штаны.

Уникальный он человек. Делает вид, что не понимает или притворяется?

—Ты об этом поднялся поговорить? А я рассчитывала, что ты не отвечал, так как разбил еще один телефон. Кстати, как ты его разбил? О Димину голову?

Я пристально слежу за его лицом, но ни вижу в нем ничего из того, что ищу. Ни раскаяния, ни смятения.

—Зая жаловаться звонил?— мрачно усмехается Адиль, сбрасывая с ног кроссовки.

Я крепко стискиваю себя руками. Это по его мнению смешно? Избить человека, к которому я просила не приближаться, ничего не сказать и сейчас вести себя так, будто поступил правильно?

—Не звонил, а приезжал,— мой голос звенит едва сдерживаемым возмущением.— И не жаловаться, а извиниться. Дима, кстати, про тебя и слова не сказал. Много ума не нужно, чтобы понять, чьих это рук дело. Среди моих знакомых все давно перестали махать кулаками.

Адиль молчит, чем злит еще больше. Просто стоит и сверлит меня глазами, будто ждет, когда я уже наконец выговорюсь и замолчу. А я не хочу выговариваться одна. Мне нужен диалог. Я ведь его по-человечески просила… Разве я не заслужила получить хотя бы пару фраз в ответ?

—Почему ты не брал мою трубку?— вылетает меня жалобно.— Я звонила и писала тебе.

—Я работал. Телефон стоял на беззвучном.

—До обеда?! Я раз десять тебе набрала!

—Я работал до четырех утра. Потом увидел, но не стал тебе перезванивать. Проснулся недавно.

Зажмурившись, я отворачиваюсь. Тело трясет мелкой дрожью. Да, звучит понятно. Работал, не увидел, уснул. Но вчера мне было важно, чтобы Адиль ответил! Мы ведь только делаем первые шаги друг к другу… Если он хотя бы додумался разок взглянуть на телефон и перезвонил, мне бы не пришлось часами разглядывать потолок, борясь с бессонницей и желанием разреветься, и сегодня утром я бы не ощущала себя так, будто против меня одной ополчился весь мир.

—Я не могу на тебя положиться,— сиплю я, продолжая стоять к нему спиной.— Я попросила тебя не ехать к Диме, но ты все равно поехал… Думаю, в ту же ночь. Выходит, мои слова для тебя пустой звук. Ты даже понятия не имеешь, как мне сейчас сложно…

Смолкнув, я запрокидываю голову вверх, чтобы помочь слезам закатиться обратно. Сложно, потому что спустя семь лет ничего не меняется. Все против нас, а я по-прежнему ни в чем не уверена.

—Ты же знаешь меня. Ни хера я бы это так не оставил.

Я поворачиваюсь. Черт с ним, со слезами. Пусть видит.

—Адиль, с возрастом люди меняются. Нам уже не по двадцать… У Димы сотрясение мозга… А если бы он упал неудачно и проломил себе череп? Мне остаток жизни нужно было тебе передачки носить?

Он молчит. Снова молчит. Мое худшее наказание.

—Ты не берешь мои трубки, и ты ни разу не пригласил меня в свою квартиру. Мы встречаемся только у меня. Почему? Потому что она съемная или потому что тогда тебе страшно по-настоящему впустить меня в свою жизнь? Отношения — это ведь не то, что можно поставить на паузу, когда угодно… Что я для тебя? Готов ли ты со мной считаться?

—Чего ты плачешь, а?— Адиль делает шаг ко мне.— Я дождался сиделку и сразу приехал.

Я отшатываюсь назад. Потому что он не отвечает на мои вопросы, а пытается банально сменить тему.

—Может быть, если бы ты не уехал семь лет назад, это оправдание бы подошло. Да, ты считаешь, что тогда я была сама во всем виновата и сейчас сильно напрягаться не стоит… Но я думаю по-другому.

Все эмоции от событий последних суток концентрируются в грудной клетке и с ревом взмывают к вискам. Лицо Димы, покрытое синяками и ссадинами, молчащий телефон Адиля, воображаемые сцены секса со стриптизершей и этот чертов завтрак, где мне фактически прилепили на лоб диагноз поломанной мазохистки. И Адиль действительно ни разу не предложил поехать к нему.

—Скажи, ты хоть раз в жизни извинялся? Или всегда во всем считаешь себя правым? Семь лет я пыталась тебя отпустить, полгода на успокоительных провела… А в итоге чувствую себя виноватой… А ты даже ни слова в свое оправдание не сказал. Какими бы не были причины уехать — ты сделал мне больно… Если я гребаный космос, неужели так сложно относится ко мне бережнее?

Молчит. Дергает челюстью, хмурится и продолжает молчать… Невыносимо… Это правда невыносимо… Два гребанных блядских слова.Даша, прости. И я прощу. Я ему все готова прощать.

—Уходи,— хриплю я, прижимая пальцы к мокрому веку.— Серьезно, уйди. Не хочу тебя видеть.

В течение нескольких секунд Адиль сверлит меня взглядом. Я этого не вижу, а чувствую, потому как смотрю себе под ноги. Слышится шорох надеваемой обуви. Истеричный спазм подступает к горлу. Ему проще уйти, чем меня успокоить. Я не понимаю… Не понимаю. Как так? Хлопок двери.

Я стою на месте минуту, не меньше. Может быть, потому что не могу пошевелиться, или потому, что наивно жду его возвращения. С букетом цветов вместо слов. Сейчас мне бы и этот банальный ход подошел.

Адиль конечно не приходит. Но есть и хорошая новость: за семь лет я все-таки немного выросла. Раньше бы выскочила за ним в подъезд или хотя бы разбила одну тарелку.