Мне кажется, лучше всего я опишу абсурдную длину этого домашнего любимца, если расскажу об одном случае, который мне самому довелось наблюдать. Однажды я шел по дороге со своим другом, который впервые приехал в наши края, когда мимо нас промчался кролик; он бежал в ту же сторону, в которую шли мы, но явно спешил по какому-то срочному делу. По пятам за ним неслась в облаке пыли первая часть дворняги папаши Петто; он разинул пасть, и нижняя челюсть почти доставала до земли, готовая схватить кролика. Он бежал довольно шустро, но прошло некоторое время, пока он миновал нас. Мой друг несколько мгновений стоял, глядя на него, потом протер глаза, снова поглядел на пса, наконец повернулся ко мне – как раз когда мимо него промелькнул хвост собаки – и сказал, широко раскрыв глаза от изумления:

– Ты когда-нибудь видел, чтобы стая собак бежала таким идеальным строем? Это невероятно! А скорость! Они словно смешались друг с другом! Если не знать, как оно на самом деле, то можно было бы поклясться, что это одна собака!

Полагаю, именно за эту особенность Иерусалима папаша Петто его и полюбил. Ему нравилось получать за свои деньги все возможное; а траты на это создание в целом были не больше, чем на компактного щенка бульдога. Однако бывали времена, когда он дорого ему обходился. Иногда все собаки «теряют аппетит» и целый день не едят ничего, кроме нескольких бычьих хвостов, пары пудингов и того количества полотенец, которое им удалось добыть в судомойне. Когда подобное случалось с Иерусалимом (надо отдать ему должное, бывало это необычайно редко), виды на ближайшее будущее становились не очень приятными, ибо через несколько дней, когда к нему возвращалась любовь к еде, прежняя воздержанность начинала воздействовать на его желудок – ведь все, что он поглощал тогда, не могло принести ему мгновенного облегчения. Он естественным образом приписывал это качеству своего питания и менял его по десять раз на дню, так что в течение двенадцати рабочих часов его меню включало в себя поразительный спектр продуктов – от пилы по дереву до котелка зеленого мыла, которые по съедобности так же отличались друг от друга, как зенит и надир (их он бы тоже съел). Подобный всесторонний аппетит, разумеется, был исключением; как правило, Иерусалим был таким же ограниченным и непросвещенным в вопросах еды, как и лучшие из нас. Дайте ему достаточное количество сырой говядины, и он не станет тревожить свои желудочные убеждения посторонними размышлениями или умозрительными системами.

Я мог бы часами рассказывать об этой собаке. Например, о его умном способе переходить через железнодорожные пути. Он никогда не пытался сделать это в продольном направлении, как другие животные – очевидной причиной для этого было то, что он, как и все прочие, не мог разобраться в расписании поездов. Если бы он начал своей маневр в тот момент, когда должен прибыть поезд, его бы вполне могло укоротить. Но ведь никто не начинает переходить пути, когда в расписании сказано, что они свободны – по крайней мере те, кто столь же длинен, как Иерусалим. Поэтому он подходил к путям и подтягивал остальные свои изгибы, располагая их вдоль путей и параллельно им; а потом, по предварительно оговоренному сигналу – коротко и громко гавкнув – эта прозорливая собака совершала, так сказать, единодушный переход. Таким образом он обычно избегал ссор с паровозом.

В общем, это было очень интересное животное, и хозяин бесконечно его любил. К тому же он не был вовсе уж невыгодным (если не считать того, что мистер Петто был вынужден переехать в центр штата, чтобы избежать двойного налогообложения на пса): он был самой лучшей пастушьей собакой в стране и всегда держал овец вместе, просто окружив их со всех сторон. Сделав это, он ел, и ел, и ел, пока не оставалось ни единой овцы, не считая старых прогорклых особей, но даже их он разрывал на мелких весенних ягнят.

Куда бы ни отправлялся папаша Петто, передняя часть Иерусалима всегда была у его ноги, и он всегда называл его «следующим псом». Однако вскоре пес стал сильно мешать всем жителям Иллинойса. Его тело перекрывало движение на дорогах во всех направлениях, и представитель округа в Национальном конгрессе получил от своих избирателей наказ: внести законопроект о налоге на собак исходя из их длины в ярдах, а не количества, как предписывал тогдашний закон. Папаша Петто немедленно отправился в Вашингтон, чтобы лоббировать против этой меры. Он был знаком с женой клерка в бюро статистики; вооружившись этими связями, он почувствовал уверенность в успехе. Я сам в то время был в Вашингтоне, пытаясь добиться увольнения почтмейстера, который был мне отвратителен ввиду того, что на эту должность меня порекомендовали некоторые выдающиеся граждане, которые вдобавок к своим выдающимся политическим умениям обладали более значительным достоинством – они приходились мне родственниками.

Однажды утром мы с папашей Петто стояли перед отелем «Уиллард»; он нагнулся и принялся гладить Иерусалима по голове. Внезапно улыбчивый пес открыл пасть и издал серию воплей, которые немедленно собрали вокруг нас десять тысяч несчастных соискателей на должность и такое же количество бригадных генералов, и все они в один голос спрашивали, кого зарезали, и как зовут даму.

Пес тем временем не унимался; он отчаянно завывал, периодически прерывая вой резкими вскриками смертельной агонии. Целый час, даже два часа, мы изо всех сил старались понять, отчего так горюет Иерусалим, и успокоить его, но все было тщетно.

Через некоторое время к мистеру Петто подошел один из служащих отеля и протянул ему только что полученную телеграмму. Она пришла из его родного Каувилля, Иллинойс, и была отправлена (с поправкой на разницу во времени) больше двух часов назад. В ней говорилось: «Котелок кипящего клея только что перевернулся на задние ноги Иерусалима. Приложить ревень или дать клею остыть и потом соскрести его? P. S. Он сам его опрокинул, виляя хвостом в кухне. Какой-то демократ подкупает эту собаку остывшей едой. ПЕНЕЛОПА ПЕТТО»

Так мы узнали, что мучило «следующего пса».

Я хотел бы и дальше рассказывать читателю короткую историю о еще более поразительных личных качествах этой собаки, но предмет моего рассказа как-то разросся под моим пером. Чем дольше я пишу, тем длиннее он становится, и тем больше хочется рассказать; а ведь я, в конце концов, не получу за изображение всей этой длинной собаки ни грошом больше, чем получил бы за описание круглого поросенка.