погибло навсегда, а это не поможет. Утешайся, как я себя утешаю предсказанием гадалки, что я умру совсем молодой. Если она ошиблась только в одном, что я умру на эшафоте, то все-таки я благодарна этой хорошей женщине, потому что теперь бы желала умереть».

— Жозеф, — спросил доктор, — не думаешь ли ты, что после всех потрясений это странное, зловещее предсказание окончательно поразит воображение твоей жены? Ведь она может помешаться!

— Да, вчера я испугался, когда Мария сказала это. На меня нашло как будто просветление, и одну минуту я подумал, что виноват в ревности. Я дошел до той точки, что расстаться с женой мне казалось безразличным. Однако, нет; этот последний удар подавил меня. Я редко видел Марию, но все-таки видел ее; и когда опомнюсь бывало, то смотрю на жену и вспоминаю наше прежнее хозяйство, нашу любовь, наши славные мечты уехать еще молодыми в деревню. Я знаю, что такими мыслями растравляю свою рану, но это все равно; я говорил себе: все же я был счастлив.

Жером и его жена слушали Фово со слезами на глазах. Но он продолжал, не замечая этого:

— Наконец, когда Мария сказала мне, что мы должны расстаться, говорю тебе, Жером, это был для меня последний удар! Вместо того чтобы прийти в неистовство или умолять ее не бросать меня, я превратился в идиота, начал плакать и пошел наверх. Там я бросился на постель и пил водку, пока не потерял память. Потом очнулся и опять начал пить, надеясь, что, может быть, умру; как вдруг, не знаю почему, я подумал о тебе, Жером! Я, как утопающий, схватился за соломинку и сказал себе: «Пойду к Жерому; на всякий случай прощусь с ним и попрошу прощения, что обманывал его». Когда мы в первый раз обманули тебя насчет Анатоля, то нам стало стыдно, что мы не доверяем тебе; а ты принял это за холодность, и вы с женой делались с нами все скрытней. Итак, видишь, Жером, если бы не мое несчастье, то я не был бы здесь. Теперь ты все слышал. Не прав ли я, что никакие советы в мире нисколько не изменят моего положения? Мария ненавидит меня, презирает… Она навсегда потеряна для меня, навсегда, навсегда…

И несчастный не мог удержать рыданий, закрыл лицо руками и упал в кресло.

XXXIV

Доктор Бонакэ, убедившись, что надо действовать как можно скорей, сказал Фово, который погрузился в мрачное оцепенение:

— Мужайся, мой друг.

— Мне мужаться? — заговорил Фово, вытирая слезы и глядя на доктора с мрачной улыбкой. — От зверства я уже давно стал трусом. Мне уже давно следовало убить князя, да не хватало храбрости. Я находил более удобным, чтоб Анатоль отомстил за меня. Храбрости хватило только на то, чтобы мучить жену изо всех сил.

— Жозеф, каждая минута дорога. Уже шесть часов вечера; ответь мне на некоторые необходимые вопросы.

— Как? Ты надеешься?

— Надеюсь ли? Да ты смеешься надо мной. Еще бы! Я убежден, что завтра ты будешь у ног Марии и она скажет: «Жозеф, я прощаю тебя». И завтра вечером мы вчетвером отпразднуем возврат вашего счастья и будем сидеть здесь же за обедом, как три месяца назад. Вам счастье по-кажется слаще прежнего, потому что оно было прервано этими ужасными месяцами. Но потерпи еще немного, и когда ты опять станешь веселым, доверчивым и сможешь выслушать суровую правду, то я тебя хорошенько распеку.

— И ты думаешь, Жером, что…

— Да, я думаю, я знаю, что два лучших сердца должны быть и будут с завтрашнего дня в мире, для их общего счастья. Но, как доктор, я также знаю, что недостаточно спасти жизнь человеку и оставить его поправляться одного; возврат болезни очень опасен. Поэтому для полного выздоровления мы будем видаться ежедневно; один день вы с Марией обедаете у нас, на другой день мы с Элоизой у вас; и так все вечера вместе, и, черт возьми, если раньше, чем через месяц, ты не скажешь мне: «Милый Жером, мне бы очень хотелось проводить с Марией два или три вечерка в неделю один на один, как в прежнее время». А так как у твоей Марии отличный слух, то она сейчас же повернет к нам свое оживленное, очаровательное личико и скажет: «Доктор, я не просила Жозефа говорить вам это; мой красавчик-гренадер дошел до этого своим умом, но, между нами будь сказано, я думаю так же, как и он».

— Постой, Жером! Не могу передать, что со мной делается. Твои добрые, ласковые слова заставляют меня помимо воли надеяться. Ах! Отчего я не повидался с тобою раньше!

— Что жалеть о прошлом, его не вернешь, слава Богу. Теперь надо не говорить, а действовать. Где твоя Мария?

— У своей матери. Она сказала, что уйдет к ней.

— Прекрасно. Где живет г-жа Клермон?

— В Faubourg Saint-Martin, № 17.

— Милая Элоиза, пожалуйста, запишите адрес. А теперь вот что: я, доктор Бонакэ, строго приказываю тебе сейчас же отправиться в баню вон в том здании, около Нового Моста, что видно отсюда. Тело влияет на душу, и это успокоит тебя. Затем ты острижешь ужасную бороду, которая тебя безобразит. После бани ты спросишь бульону и воды с вином, ничего больше, и будешь ждать известия, вернуться ли тебе домой или переночевать у меня.

— Мой добрый Жером, я…

— Одно из двух: или твоя жена у матери или осталась в лавке. Я сейчас отправлюсь узнать. Если она дома, ты почуешь здесь; если же у матери, то ты пойдешь к себе и перед сном выпьешь успокоительное лекарство; я его пришлю тебе с аптекарем. Предсказываю, ты заснешь крепким, спокойным сном. Завтра приберешь магазин, нарядишься, как в день свадьбы, и будешь ждать. Вот все, чего я прошу от тебя. Сделаешь так?

— Жером, обещаю сделать все, что ты желаешь. Быть может, ты не веришь мне, потому что я уже раз не сдержал слова.

— Оставь ты меня в покое с этим прошлым! Обещаешь исполнить буквально мое приказание?

— О да! Потому что уже теперь чувствую себя спокойнее, утешенным. Ты, Жером, лучший из людей!

И Жозеф со слезами, в простодушной признательности, взял руку своего друга и с чувством поцеловал ее.

— Ну, уж это я тебе запрещаю, — сказал доктор, с трудом удерживая слезы. — Прежде всего спокойствие! Присядь там; мне надо сказать два слова жене. Потом мы возьмем извозчика, и я отвезу тебя в баню.

Жозеф сел, так сказать, подавленный предчувствием счастья. Ему