— А как же я пойму, что сей клоп — девственница?

— Прежде всего, — продолжала сестра Овидия, — она печальна и грустна, не смеется, как другие, кусается не так больно, пасть ее только чуть приоткрыта, а сама она краснеет, когда вы касаетесь сами знаете чего…

— В таком случае, — заметила мадемуазель де Фьен, — меня кусали только самцы…

Сестры расхохотались, да так, что одна из них пукнула, издав наинижайший ля-диез до того резко, что обмочилась. Сестра Овидия указала всем на лужицу и сказала:

— Как видите, не бывает ветра без дождя.

Тут даже новенькая засмеялась, полагая, что все потешаются над той сестрой, что оплошала.

— Итак, — продолжила сестра Овидия, — коли у вас самец, вы возьмете ножницы или кинжал вашего любовника, если таковой подарил вам его на память перед вашим уходом в монастырь. Короче, вооружившись режущим инструментом, вы осторожно рассекаете бок клопа. Будьте готовы к тому, что он завизжит, закашляется, заплюется, запросит прощения, более того, начнет извиваться, обливаться потом, делать большие несчастные глаза, в общем, все, что ему подскажет его воображение в попытках вырваться из ваших рук, но ничему не удивляйтесь. Соберитесь с духом, помните, что ваши действия направлены на то, чтобы наставить грешную тварь на путь к спасению. Правой рукой вам следует достать кишки, печень, легкие, сердце, трахею и все прочие внутренние органы и несколько раз окунуть их в святую воду, хорошенько их прополоскать и очистить, призывая Дух Святой освятить потроха бестии. Засим вы быстренько вернете все эти черева в тело клопа, который с нетерпением будет ждать их возвращения. Таким образом крещенная, душа этой твари становится католической. Вы же возьмете иголку с ниткой и зашьете живот клопа с величайшей осторожностью, обходительностью, вниманием, ибо вы возымеете дело с вашим братом во Христе. Вы даже помолитесь за него и поймете, что клоп не остался равнодушным к вашим заботам, по тем поклонам и взглядам, коими он вас отблагодарит. Короче, он больше не будет ни кричать, ни кусаться, более того, среди клопов нередко попадаются такие, что умирают от счастья быть обращенными в нашу святую веру. Подобным образом вы поступите в отношении всех, кого сможете поймать, — правда, остальные, полюбовавшись на новообращенного, поспешат уйти куда подальше, поскольку их души порочны и не желают становиться христианскими…

— И они глубоко не правы, — заметила новенькая. — Есть ли большее счастье, чем посвятить себя Господу?

— Разумеется, — вмешалась сестра Урсула, — здесь, в этих стенах, мы защищены от всех мирских опасностей и от любви…

— А разве есть иные опасности, кроме как родить ребенка, не будучи замужем? — спросила одна молоденькая сестра.

— В последнее время, — отвечала сестра Урсула, покачав головой, — любовь унаследовала от проказы, антонова огня, холеры и оспы их лихорадку, судороги, боль и страдания, дабы создать устрашающий недуг[81], лекарство от коего, к счастью, дьявол передал монастырям, чтобы укрылись в них дамы, целомудренные из страха перед этой самой любовью.

Тут все, до смерти перепуганные, прижались друг к другу, но пожелали узнать больше.

— Неужели достаточно всего лишь полюбить, чтобы страдать? — спросила одна из сестер.

— О да, Господи, помилуй! — вскричала сестра Овидия.

— Вы полюбите очаровательного дворянина, — снова вмешалась сестра Урсула, — и тут же увидите, как ваши зубы и волосы выпадают один за другим, как бледнеют ваши щеки, а веки теряют ресницы. И все это сопровождается ни с чем не сравнимой болью, так что прощание с прелестями вам даром не пройдет. У некоторых бедняжек нос покрывается коростой, а у некоторых и того хуже — заводится тварь с тысячью лапками, которая копошится и грызет наши самые нежные места. В конце концов папа был вынужден отлучить от церкви эту разновидность любви.

— Ах, какое счастье, что у меня не было ничего подобного! — воскликнула послушница.

Услышав таковое, сестры заподозрили, что мадемуазель де Фьен уже теряла голову из-за некоего горячего распятия Пуасси и, разговорив сестру Овидию, посмеялась над нею. И все они порадовались, что в их славном сообществе появилась еще одна веселая душа, и, понеже именно так и было, поинтересовались, что привело ее в монастырь.

— Увы! — отвечала новенькая. — Меня укусил огромный и к тому же уже крещенный клоп.

При этих словах сестра Ля-диез снова не удержалась, и раздался оглушительный залп.

— Ах! — вздохнула сестра Овидия. — Все говорит за то, что этот залп не последний. Ежели вы запоете этаким образом в хоре, аббатиса заставит вас поститься на манер сестры Петрониллы. Прикройте сурдинкой ваш музыкальный инструмент.

— А правда ли, что вы знали сестру Петрониллу при жизни и что по милости Господней она получила дар всего дважды в год наведываться в уголок, предназначенный для опорожнения и медитаций?

— Да, — подтвердила сестра Овидия. — И однажды она просидела там с вечера до заутрени, твердя: «Я здесь по воле Божьей!» Но как только прозвучал первый стих мессы, она справилась с трудной задачей, дабы мессу не пропустить. Покойная аббатиса не согласилась с тем, что это произошло из-за особой благодати, ниспосланной свыше, сказав, что взгляд Господа не опускается столь низко. Наша покойная сестра, о канонизации которой наш орден в сей час ходатайствует перед папой и получит желаемое, коли сможет заплатить за папское бреве, так вот, на самом деле Петронилла всей душой желала, чтобы имя ее вписали в святцы, что ордену было только на пользу. И она принялась молиться денно и нощно, лежала в молитвенном забытьи у алтаря Богородицы, что со стороны полей, и уверяла, будто слышит пение ангелов в раю столь отчетливо, что может записать ноты. И каждый знает, что именно этому мы обязаны прелестным песнопением «Adoremus», ибо смертному не дано изобрести ни одного подобного звука. Целыми днями она пребывала в неподвижности, застыв, словно звезда на небе, и даже не моргая, постясь и поглощая столько пищи, сколько поместится в одном моем глазу. Она дала обет никогда не пригублять мяса, ни вареного, ни сырого, съедала лишь одну корку хлеба в день и только по великим праздникам позволяла себе кусочек вяленой рыбки без всякого намека на подливку. От таковой жизни стала она страшно худой, желтой, точно шафран, сухой, как кость из древней гробницы, но при всем при том кровь у нее была до того горячей, что, если бы кому-то посчастливилось с нею столкнуться, он высек бы искру, как из кремня. Ела она