не угрозы, а просто я так исстрадалась душой, так непосильна мне жизнь без горячо любимого мужа, что я не могу, поверьте мне, я просто не могу жить без него. А главное, не могу без ужаса вспомнить, что мы расстались теперь навеки при таком с его стороны недобром ко мне отношении.

Владимир Григорьевич, не думайте, что мне легко умирать, истязая себя. Если я так твердо решилась на это, если я не пощадила любимых детей — стало быть я после четырех месяцев нервного состояния потеряла свою волю к жизни. Всем развяжу руки, и чем скорее, тем лучше. Не удалось мне утонуть, естественно, я избрала другой путь прекращения моих невыносимых страданий, которые все усиливаются. Если б еще мы дружно, добром расстались, а то злоба Льва Николаевича ко мне заставила его уехать. И это больнее всего, и я не могу больше жить. Никакие доводы не помогут, и если мой муж после 48-летней жизни со мной хочет теперь отнять у меня жизнь — дело его. Он один мог бы спасти меня от смерти, приехав ко мне хотя бы только для того, чтобы проститься со мной. Если это невозможно — да простит ему и всем вам грех моего убийства.

Прощайте, Владимир Григорьевич, прошу Галю и Димочку и вас — простите меня за то, чем огорчила вас. В жизни же я одна вольна над собой, и если я ухожу от жизни, то это несравненно легче, разумнее, чем бесплодно и безнадежно страдать. С. Толстая»[189].

Письмо Владимира Григорьевича Черткова С. А. Толстой об отказе во встрече с ней

31 октября 1910 г. Телятинки Тульской губ

«Многоуважаемая Софья Андреевна,

Благодарю Вас за переданное мне от Вашего лица желание помириться со мной. Мне сказали, что Вы хотели меня видеть для того, чтобы попросить у меня прощения. Спешу ответить Вам, что от всей души прощаю Вас и, в свою очередь, прошу Вас простить меня, мои прегрешения, вольные или невольные, против Вас. Меня несказанно радует, что теперь мы можем считать совершенно стертым то нехорошее, что было между нами.

Что касается до личного свидания между нами, то мне кажется, что лучше, благоразумнее было бы нам отложить его до поры до времени. Мир между нами восстановлен уже одним Вашим желанием помириться, и повторять это друг другу на словах не представляется надобности. А между тем при личном свидании с Вами я не счел бы себя вправе умолчать о том, как я отношусь и не могу не относиться к Вашему поведению к Льву Николаевичу в настоящую минуту. Он мне слишком близок, я его слишком люблю для того, чтобы не заступиться за него. Но высказаться спокойно и ясно при волнении первого свидания с Вами мне было бы слишком трудно; и я боюсь быть неверно понятым Вами, что было бы хуже всего. Ввиду этого раньше, чем явиться к Вам, я постараюсь высказать Вам в нескольких словах то, что чувство нравственного долга побуждает меня сказать.

Вашим теперешним поведением, т. е. угрожая самоубийством, отказываясь принимать пищу, утверждая, что Вы умираете и проч., Вы совершаете по отношению к Льву Николаевичу самый несовместимый с любовью к нему, злой и безжалостный поступок, который может только больше и больше его от Вас отталкивать, все равно, приведете ли Вы или нет в окончательное исполнение Ваши угрозы.

Если Вы имеете к нему теперь какую-либо действительную любовь и желаете ее проявить, то у Вас есть только одно средство это сделать, а именно — проявить эту любовь на деле, а не на словах. На деле же Вы можете ее опять проявить только одним путем — решившись раз навсегда предоставить ему такую же полную свободу и самостоятельность действий, какую он предоставляет Вам, и довериться ему в том, что он делает то, что делает, для Бога, для сохранения своей души, и что потому иначе поступить он не может.

1878–1879. „Исповедь“

1886. „Смерть Ивана Ильича“. Трактат „О жизни“

1996. Продолжение работы над романом „Воскресение“. Трактат „Что такое искусство?“

Если Вы, таким образом, отнесетесь к нему с истинной любовью и настоящим доверием, не на словах, а на деле, то Вы тотчас же прекратите Ваши угрозы самоубийства и пр., тотчас перестанете домогаться того, чтобы он поступил по Вашей воле и вернулся бы к Вам немедленно или теперь же обещался к Вам вернуться; а станете делать то, что ему было бы приятнее и радостнее всего: взялись бы за то, что Вы считаете, что Вам надлежит делать, применяясь к Вашим новым, материально разобщенным с ним условиям жизни, и вместе с тем постепенно достигая действительного душевного сближения с ним таким Вашим поведением.

В этом и только в этом заключается единственное добро, которое Вы в состоянии в настоящее время оказать, и за такое добро он почувствовал бы к Вам глубокую благодарность. Этим, выраженным Вами не на словах, а на деле новым отношением к нему он, несомненно, был бы сердечно тронут и умилен.

Вместе с тем и для Вас самих такой образ действия был бы большим облегчением, так как предоставил бы Вам возможность спокойно, доверчиво и бодро жить, не продолжая причинять столько страдания ни другим, ни себе.

Высказывая Вам это, Софья Андреевна, я не думаю Вас поучать. И я не подумал бы вам это писать, если бы Вы сами не выразили желания меня видеть, т. е. возобновить личное со мною общение. А если мы желаем, чтобы взаимное отношение между нами было искреннее, то о чем же другом мы можем говорить, как не об этом предмете, и говорить вполне откровенно и без обиняков то, что мы думаем.

Итак, Софья Андреевна, я очень просил бы Вас позволить мне повременить свиданием с Вами с тем, чтобы мы оба могли сохранить в себе, ничем его не расстраивая, то радостное чувство нашего примирения, которое Вы сегодня вызвали и за которое еще и еще раз Вас благодарю.

В заключение повторю то, что я уже не раз Вам говорил, а именно, что если бы мне когда-нибудь представился случай так или иначе проявить то истинное доброжелательство к Вам и всей Вашей семье, которое как друг Льва Николаевича я не могу не питать, то сделать это было бы для меня величайшей радостью.

Почтительно преданный Вам В. Чертков»[190].

Письмо Софьи