Рома привычно шагнул вперед и включил свет.

— Ты… это… — Тут он увидел выражение моего лица, которое я не смогла скрыть. — Извини, конечно, за беспорядок, но я уж привык так жить…

«Да, «привычка свыше нам дана…» — процитировала я мысленно. Это снова мамино, она вечно цитирует классиков.

Но я ничего не ответила Роме. Потому что смотрела на лампу. Точнее, это была не лампа, а бра. Оно висело на стене, напротив двери над зеркалом. Зеркало самое обычное — простой прямоугольник без рамы, да еще и с трещиной посредине, неровно заклеенной скотчем. Но бра… два молочно-белых абажура в форме тюльпанов. Собственно, белыми они были когда-то, теперь же посерели от грязи. И два витых стебля потемневшего тускло-золотистого металла. Эти причудливо изогнутые лепестки… Меня вдруг пронзило чувство, что я их уже видела. Дежавю…

Горела только одна часть, второй абажур был отбит. И бронзовая бомбошка выключателя отсутствовала, был просто обрывок шнура, обмотанный изолентой.

Я потрясла головой и наклонилась, чтобы найти тапочки. Но Рома протопал прямо в уличных ботинках, так что я последовала его примеру без зазрения совести.

Планировка квартиры была необычная — две большие комнаты, кухня, узкая, как пенал, и без окон, и крошечная ванная, вмещавшая в себя унитаз и душ с поддоном — кабинка сюда бы не влезла.

Но все это я изучила потом, а тогда, в первый раз, Рома провел меня в комнату, где он обосновался, потому что вторая, как выяснилось позже, была захламлена до такой степени, что даже дверь туда открывалась только наполовину.

Рома работал дома, удаленно, заказы брал время от времени и довольно случайно. Сказать, что в комнате, где он обитал, был беспорядок, — значит ничего не сказать.

Во-первых, жуткая духота, Рома никогда не проветривал. Форточки в этой квартире располагались высоко, чтобы открыть их, нужно было встать на стул, а после того, как Рома сломал три стула (сто килограммов!), он решил оставить все как есть.

Во-вторых, на полу валялась одежда вперемешку с коробками от пиццы, разными бумагами, кроссовками, теннисными мячиками и компьютерными дисками.

На старом разложенном диване лежала скомканная постель, и при виде серых простыней меня затошнило и захотелось немедленно покинуть этот гадюшник.

Да этот Рома просто ненормальный, если приглашает сюда девушек!

Но когда я подняла глаза, то увидела потолок. Удивительно гладкий и ровный, только сероватый от пыли. И паутина по углам. А под паутиной по периметру потолка была такая штука… потом я узнала, что она называется бордюр… так вот он был весь лепной — цветы, листья, и узор повторялся. То есть потом я разглядела этот бордюр как следует, очистив от паутины, а тогда, в первый раз, меня снова пронзило чувство, что я его уже видела.

Я даже головой потрясла, до того удивилась, так что Рома расстроился, сообразив, что я сейчас уйду.

Но я не ушла. Ни тогда, ни потом. Потому что, по мере того как я обживалась в Роминой квартире, я находила все больше вещей, которые мне были знакомы.

То есть мне так казалось, потому что я твердо знала, что никак не могла видеть, к примеру, в ванной крошечное окошко круглой формы, как корабельный иллюминатор. Ну да, на кухне окон не было совсем, а в ванной было одно, такая уж квартира.

Зато на кухне была печь. Ну да, самая настоящая печь, очень большая, которая занимала целый угол. Прямоугольной формы, вся покрыта темно-зелеными изразцами. Правда, когда у меня дошли руки и я отмыла печь, изразцы оказались светло-сине-зеленого цвета. И на ощупь не гладкие, а волнистые. Было приятно их гладить.

И вот, когда я стояла там, возле печки, меня снова пронзило то чувство, что когда-то такое уже было, что я вот так же гладила эти изразцы и рассматривала причудливые извивы. Дежавю…

Рома сказал, что вроде бы когда-то давно на всем этаже была одна очень большая квартира и ее разделили пополам. Но он этого не помнит, они всегда так жили. Родители — в той комнате, а он — здесь. Еще бабушка была, но она умерла давно.

Или же никак я не могла видеть раньше круглую нишу в той, родительской, комнате, туда нужно было подняться по трем вытертым ступенькам, и на одной из них кусок дерева был отколот, и раньше, Рома сказал, торчал оттуда гвоздь, и он однажды так рассек колено, что отец вообще спилил кусок ступеньки.

И снова меня пронзило странное чувство — как будто это я спотыкаюсь и падаю, от ступеньки отлетает плашка, и гвоздь глубоко пропарывает мне коленку.

Раньше, сказал Рома, у родителей стояла тут кровать, но они забрали ее с собой. Так что это была не просто ниша, а альков. Теперь же ниша была завалена разным хламом — тремя ломаными стульями, коробками, старым телевизором, да и вся комната тоже не блистала чистотой.

Было такое чувство, что за полтора года, когда Рома жил здесь один, он просто складывал в эту комнату все, что ему было не нужно в данный момент: зимнюю обувь, чьи-то старые лыжи (как я уже говорила, Рома и спорт — две вещи несовместные), сломанную кофеварку, прожженный во многих местах клетчатый шерстяной плед и тому подобные вовсе уж бесполезные вещи.

Еще в комнате был огромный платяной шкаф, куда Рома очень не советовал мне заглядывать, сказал, что и ключ давно потерял, круглый стол на одной ноге, комод без ручек и кресло без подлокотников.

«Все бабушкино, допотопное, — сказал Рома, — родители, уезжая, велели выбросить, да мне некогда».

Некогда! Сказал бы уж честно, что просто лень!

Так или иначе, я стала жить у Ромы. И даже привыкла к нему. Ведь если не обращать внимания на его ужасающую лень и неряшливость, Рома был вовсе не плохим парнем.

Я решила, что его можно перевоспитать, то есть взыграли во мне мамины педагогические принципы.

Но главное — не это. Главное то, что меня приняла квартира. Вот именно в этой квартире я чувствовала себя своей. Мне было там хорошо и комфортно. Я хотела привести ее в порядок и совершенно не боялась трудностей, правильно сообразив, что Рома мне в этом деле не помощник. Мне помогала сама квартира.

Ни разу за все мои мучения с уборкой я не поранилась, ничего не свалилось мне на голову, никакой табурет не подломился подо мной, даже простой царапины я не получила, ни один ноготь не сломала.

Квартира меня