Шрифт:
Закладка:
«Никакой загадки тут нет», — убеждал я себя.
Еще когда работала комиссия, на базу приехала жена Пулаи, мать Кати, которая сообщила, что дочь получила сильное нервное потрясение и сейчас находится в санатории. Когда ее спросили, что она может сказать о браке ее дочери с Петей, она ответила, что особенно счастливым этот брак не был, но жили молодые неплохо.
Жена Пулаи приехала на красном «таунусе», который вела сама. В тот же день она уехала обратно в Будапешт. На похороны она снова приехала на машине. На этот раз она привезла с собой дочь. Я стоял в почетном карауле и, как ни старался, не мог разглядеть Катиного лица, на которое была опущена темная вуаль. Я понял только, что она очень расстроена и вряд ли узнает меня. Мне хотелось подойти к ней и поговорить, но в той обстановке это было невозможно.
У нас снова начались полеты, если это можно было назвать полетами: после случая с Петей наши врачи словно очумели. Они постоянно мучили нас всевозможными обследованиями, и, достаточно было им найти хоть какое-нибудь отклонение от нормы, они запрещали полеты.
— У вас воспалена носоглотка, сегодня вы лететь не можете. Принимайте кальмарин, побольше лежите, измеряйте температуру.
— Дорогой доктор, бросьте ерундить… Я здоров. Просто, когда я сегодня утром умывался, в нос мне попало мыло…
Можно было говорить что угодно, просить, умолять, но врачи оставались непреклонными.
В другой раз разговор происходил примерно так:
— Э-э, дорогой, да у вас что-то с печенью не в порядке… Она увеличена…
— Извините, доктор, но вчера я выпил немного пива, а от него печень всегда увеличивается…
— Факт остается фактом, печень у вас увеличена, и, следовательно, летать сегодня вы не можете. Зайдите завтра, посмотрим…
Сегодня нельзя летать, завтра нельзя летать. Живем как в клетке. Выпить тоже нельзя. Нужно вовремя ложиться, чтобы, чего доброго, не подскочило давление. Серая повседневная жизнь как бы заслоняет перспективы будущего, растворяет прошлое. Постепенно летчики все реже и реже вспоминают о Пете.
Со временем этот случай забудется. И через год-другой при упоминании фамилии Моравец собеседник будет морщить лоб и вслух думать: «Моравец, Моравец… Подождите-ка… Да это тот летчик, который отказался катапультироваться, так как находился над городом».
А через какие-нибудь три года, когда речь снова зайдет о Пете, кто-нибудь будет уверять, что это был голубоглазый высокий мужчина со светлыми волосами и тонкими нервными пальцами, а другой будет не соглашаться с ним, утверждая, что Петя — подполковник невысокого роста, коренастый, с лысиной, который ходил раскачиваясь, как утка, и был он ночным истребителем-перехватчиком.
И хотя я понимал, что такие разговоры неизбежны, меня бесило то, что я без конца копаюсь в воспоминаниях, обращая внимание на мелкие детали, не веря в то, что существуют необратимые процессы. Время для человека все равно что эрозия для металла. Оно безжалостно разъедает память, освобождая ее для новых знакомств.
Я принадлежу к числу людей, которые с трудом расстаются со своими привязанностями. Я люблю свою комнату, свои вещи и еще больше людей, к которым я привык. После гибели Пети Шагоди стал для меня еще дороже. Теперь нас было уже не трое, а только двое, а один друг дороже и ближе, чем два. Но в то же время к этому одному предъявляются и бо́льшие требования. Каждому его замечанию, каждому жесту я начинаю придавать бо́льшее значение. Я жду, что он заменит мне и Петю.
Мы часто встречались с Шагоди, как и раньше. Вот и вчера он был у нас дома. Пришел вечером после ужина.
Марта попросила меня сварить кофе, так как хороший кофе может сварить только мужчина. Я открыл бутылку черешневой палинки, которую Шагоди предпочитал всем другим напиткам. Он говорил, что чище черешневой палинки нет ни одной водки в мире, разве что английское виски, которое хранят специально в дубовых бочках, отчего оно приобретает благородный золотистый цвет, Петя же больше любил коньяк и уверял, что жидкость виноградной лозы впервые употребил Ной.
Кофе я варил в итальянской кофеварке. Когда кофе был готов, я разлил его в стаканы из толстого стекла. По словам Шагоди, толстое стекло лучше удерживает кофейный аромат.
Петя обычно просил меня сварить кофе по-турецки, в старой медной кофейнице, как его когда-то варили наши далекие предки.
Я лично могу пить любой кофе.
Мы сидели в гостиной. Маргит пила свой кофе. Шагоди отпил глоток и задержал во рту, наслаждаясь ароматом напитка. Потом, довольный, кивнул и проглотил содержимое стакана одним большим глотком.
— Хороший кофе, — сказал он и повернулся к Маргит: — Но ты пей осторожно.
— Это мне не повредит.
— Сколько раз я тебе говорил, что горячее для горла не менее вредно, чем холодное. Сама же завтра будешь жаловаться и кутать шею в теплый платок…
— Что такое, ты не здорова? — спросил я Маргит.
— Временами ее действительно беспокоит горло, и она никак не может избавиться от этого. Водил я ее к врачам. Один посмотрит, пошлет к другому…
— Потому что все твои врачи глупцы, — перебила Шагоди жена. — Один советует полоскать горло содой и на ночь завязывать шею теплым платком, другой же рекомендует пенициллиновую ингаляцию… и не пить ни горячего, ни холодного…
— Дорогая, весь вопрос в том, нужен тебе твой хурут или не нужен. А если ты хочешь от него избавиться, то…
— То я должна пить только теплый кофе. Дурой бы я была…
— Вот вы и попробуйте поспорить с ней. У нее такая логика… — Шагоди уставился в стену, пуская изо рта клубы дыма.
— Твою Маргит нужно отправить в Пекин, — сказал я шутливо. — В начале лета здесь был один мой друг, дипломат. Рассказывал, что он в течение многих лет мучился из-за этого самого хурута, чего только он ни делал, ничто не помогало. А когда он приехал в Пекин, там ему сделали всего лишь два укола в мочку уха, и всю напасть как рукой сняло.
— Ага… — Шагоди поднял голову. — Иглотерапия. — Нахмурившись, он добавил: — Об этом мы как-то говорили.
— Ну да. Как раз тогда у меня в гостях был
