настолько великодушен, что отдал им старенький, искореженный гранатой «паккард», стоявший без дела во дворе, где располагался старшина со своими бравыми ребятами.

Пулаи и Кедеш трое суток возились с этой развалиной, но все же довели «паккард» до такого состояния, что на нем можно было доехать до Будапешта, который к тому времени был полностью освобожден советскими войсками. Друзья предусмотрительно запаслись русскими и венгерскими справками, которые им любезно выдали в советской комендатуре, и двинулись в путь.

Кедеш сошел в Кишпеште, а Пулаи проехал по всему Будапешту, минуя одну разрушенную улицу за другой, и добрался до площади Кальвина. В голове была одна-единственная мысль: «Жива ли жена и детишки и не разбомбило ли их дом? Не сбежали ли они, чего доброго, на Запад, поддавшись панике?»

Дом, в котором они жили, лежал в развалинах. Правда, каким-то чудом уцелела стена, выходившая в гостиную, и на ней висела картина в позолоченной раме, на которой был изображен осенний пейзаж с багряным закатом. Это была любимая картина Пулаи, а сейчас, в столь странной обстановке, она напомнила ему о времени, которое было давным-давно и которое уже невозможно было вернуть…

Пулаи остолбенел. За долгие годы войны ему немало пришлось увидеть и пережить, но весь ужас войны он наиболее остро почувствовал именно в этот момент.

Из-за полуразрушенных ворот медленно вышла старушка в солдатских ботинках. Увидев Пулаи, она со слезами бросилась ему на шею:

— Карчи! Дорогой мой!

Это была Эдит, жена Пулаи. Оказалось, она с дочкой спряталась в убежище.

Пулаи не оставалось ничего другого, как начать жизнь сначала. От трехкомнатной квартиры, обставленной дорогой мебелью и устланной пушистыми коврами, не осталось ничего. Но, к счастью, не только в этом заключалось богатство семьи Пулаи, отец которого был богатым торговцем кожей. В свое время он начинал с малого, но постепенно разбогател настолько, что отдал сына учиться в политехнический институт на инженера, а сам не без оснований стал подумывать о небольшом кожевенном заводе с самым современным оборудованием. Сын унаследовал от своего родителя вкус к торговле и был не прочь пойти по его стезе. Война, как сначала казалось, нисколько не перечеркнула их планов, а лишь отодвинула их осуществление на более позднее время.

Но на деле все оказалось иначе. Мастерская сгорела во время бомбардировки, склад с кожами разграбили жители. Отец не вынес всего этого и умер от разрыва сердца.

Служа в авиации, Карой Пулаи привык к опасностям и риску. Пристроив на время жену и дочку у жены Кедеша, Пулаи по договоренности с унтер-офицером стал спекулировать продуктами, благо «паккард» оказался на редкость выносливым и безукоризненно бегал даже по изуродованным войной дорогам. Они торговали салом, мукой, маслом, закупая их в селах и втридорога сбывая в Будапеште. Правда, занятие это было небезопасным. Но вскоре они пошли на больший риск, перевозя контрабандой пенициллин в Югославию, благо границы были тогда открыты.

И вот однажды во время очередной поездки в Сербию Пулаи вдруг вспомнил о стареньком «юнкерсе», который они посадили в Дебрецене. В голову пришла мысль обратиться к местным властям с предложением организовать доставку продуктов питания на этой развалине из Румынии.

Когда закончился период инфляции, у Пулаи снова была трехкомнатная квартира, но только уже не на площади Кальмана, а в лучшем районе на набережной Дуная, с окнами, выходящими на разрушенный королевский дворец и Цепной мост.

Кедеш работал на железной дороге, а Пулаи, как толкового инженера, пригласили на комбинат «Маваг». Работать Пулаи умел и любил, так что приглашения сыпались к нему со всех сторон.

Однажды летом — было это в воскресенье — к Пулаи зашел Кедеш.

— Карой, дружище, у нас вновь возобновились полеты на спортивных самолетах… Не заняться ли и нам этим делом?..

— Э-э, коллега, я уже целых два месяца являюсь инструктором, правда на общественных началах, на Будаёршском аэродроме…

На следующий день Пулаи устроил инструктором летного дела и своего друга Кедеша. Сделать это было не очень трудно, так как перед награжденным орденом Свободы в те времена все двери были открыты.

Работая в летном лагере, Кедеш был строг, но справедлив к курсантам и требовал от них строжайшего выполнения всех установленных правил.

Правда, порой он был грубоват, но курсанты не сердились на него, так как видели, что старается он для их же блага. Однако нашлись среди курсантов и такие, кто считал методы Кедеша фашистскими и обращался с жалобами на него к старшему инструктору. Пулаи, который, разумеется, обещал во всем разобраться.

— Ты, горячая голова! Неужели ты не понимаешь, что в наше время уже нельзя действовать по старинке, — отчитывал он Кедеша, несмотря на то что относился к нему по-прежнему хорошо.

— Я, Карой, считаю, что, если мы будем любезничать с курсантами, обращаться с ними, как с кисейными барышнями, никогда не сделаем из них хороших пилотов!

— Эти ребята летают на машинах, крылья которых держатся, можно сказать, на соплях, так что не забывай об этом. Мы, брат, живем в эпоху, когда каждый полет — геройство. Через каких-нибудь десять лет все будут говорить об авиации наших дней, как мы говорим о полете Блерио через Ла-Манш. Сейчас ни одна отрасль техники не развивается так быстро, как авиация. Представь себе — англичане и американцы уже бороздят небо на безвинтовых, газотурбинных самолетах. Не нужно много ума, чтобы предвидеть, что теперь Венгрия встанет на новый путь, путь строительства социализма. Я на твоем месте давным-давно бы вступил в компартию и стал бы большим человеком.

— А почему не вступаешь ты, друг Карой? — осторожно спросил Кедеш, который был на два года старше Пулаи.

— А потому, коллега, что в моей голове мозг, а не куча старого ржавого железа, как в твоей, а еще потому, что я был господином, а не пролетарием. К тому же у меня есть диплом о высшем образовании, опять-таки — буржуазный диплом, и передо мной и без этого будут заискивать, а ты без этого отстанешь и пропадешь.

Кедеш долго молчал. Потом сказал:

— Я хотел бы попасть на курсы машинистов.

Пулаи смерил насмешливым взглядом своего начавшего уже лысеть друга и сказал:

— Я вижу, ты точишь зуб на машиниста электровоза. Что ж, хорошо, можешь подавать заявление, а я помогу.

Кедеш не был карьеристом и потому осторожно шел к своей цели. Ему повезло: Густав Шагоди, сын которого увлекался планерным делом и потому хорошо знал Кедеша, оказался главным инспектором в управлении железных дорог и мог замолвить за Кедеша словечко. Пулаи тоже сдержал свое слово, оказав другу большую помощь в