В этой связи стоит упомянуть о романе Мандзони «Обрученные», действие которого разворачивается на фоне гражданских восстаний, голода и чумы. Тема любви и смерти, Средневековье и древнегреческий театр легли в основу романтизма, высшим этапом которого стало творчество Вагнера. Вагнер создал новый музыкальный и театральный язык, способный выразить подсознательные импульсы человека и его внутренние порывы. В работах Вагнера сохраняются некоторые функции гармонии, однако он пользуется ими лишь для того, чтобы создать ощущение изменчивости и двойственности, и тем самым добиться в музыке сходства с иррациональным, выделить его.

При помощи мелодического хроматизма и полутонов, которые могут выражать как угнетение человека, так и его чувства и порывы, Вагнер преодолевает гармоническую вертикаль, то есть аккордику, нарушая негласный общественный договор и разрывая рамки рационального сознания. Ранее упомянутая функциональность присутствует и отсутствует в одно и то же время.

Как и полифонический роман Достоевского, вагнеровский гезамкунстверк[52] предполагает отсутствие единой реальности и множественность равнозначных взглядов на мир.

Между тем в Европе приобретают все большее распространение идеи Фрейда. Вскоре Энштейн публикует теорию относительности. К тому времени Ницше уже провозгласил смерть Бога, а прежде незыблемые моральные законы стали относительными. Чувствуется, что не за горами конец эпохи. Последнее тоскливое дыхание декадентской европейской культуры, которую вот-вот раздавит неуклонно надвигающееся будущее, ощущается сначала в музыке Малера и произведениях Томаса Манна, творчество которых, на мой взгляд, объединяет все та же парадоксальная меланхолия, а уже гораздо позже в ряде фильмов Леоне, Бертолуччи, Пазолини и других режиссеров. Говоря в общем и целом, двадцатому веку в принципе характерны противоречия, и это отражается в затрагиваемой проблематике.

(Несколько минут Эннио молчит, погрузившись в свои мысли.)

Во время учебы я замечал, как резко менялись тенденции в искусстве при смене эпох. Например, если музыка эпохи романтизма утверждала самоценность духовной жизни и движений сердца, то искусство двадцатого века тяготело к науке и исследовало логические, структурные и математические критерии, что привело к небывалому усложнению музыкальных правил, немыслимому прежде разнообразию. Разница в мировоззрении повлекла за собой творческие искания и обусловила эволюцию музыкального, научного и творческого языков. Топливом для непрестанных исследований и развития служил технологический прогресс. Отдельные достижения в науке и искусстве взаимосвязаны и оказывают непосредственное влияние на нашу культуру. Словом, я верю, что на протяжении истории прогресс естественным образом сказывался на всех аспектах искусства.

– В твоем мировидении ощущается налет позитивизма. Ты рассматриваешь человеческую деятельность, а значит, и музыку, и прочие выразительные средства как организмы, которые эволюционируют, чтобы выжить. Таким образом, человек во всех своих проявлениях стремится к жизни, поиску и познанию, а также к неотделимому от постоянного развития становлению личности.

– Человечество ищет ответы на неразрешимые загадки бытия – ответы, которые будут вечно меняться и ускользать. Стоит найти ключ к одной потайной двери, как оказываешься на пороге бесконечной анфилады закрытых комнат. Чтобы найти собственный путь и познать себя, нужно испить чашу жизни до дна.

– Исходя из вышесказанного, разница между первым криком нашего предка Хомо Музикус и смыслом музыкального творчества современного композитора невелика. Несмотря на огромный путь, который проделала музыка с доисторических времен, за творчеством стоит все то же стремление к единению и общению с собой и другими. Некоторые авангардисты бежали от страха одиночества и поисков Бога, обратившись к логике и математике, однако как ни парадоксально, но становились лишь более одинокими.

Если эта гипотеза верна, то от разобщенности мы пришли к единению с собой: теперь мы исследуем не внешний, а внутренний мир, рефлексируем и стремимся понять разные грани своего «я», их взаимодействие и связь с окружающей действительностью.

– Это очень интересная точка зрения. Остановившись на возможных причинах происхождения столь захватывающего и в то же время загадочного явления, как музыка, мы предполагаем, что функция «крика, что стал песней» – это коммуникация и утверждение себя в полном опасностей мире. Предназначение музыки определено человеком еще на заре цивилизации и является следствием его основных потребностей, а потому, вопреки ожиданиям многих оно не изменилось и сегодня. Я часто называл некоторую, прежде всего концертную музыку, в том числе и собственного сочинения, «звучащей скульптурой». Думаю, слово «скульптура» довольно точно передает смысл моего музыкального замысла: слух воспринимает тембры и звуки, сочиненные композитором, точно так же, как ладонь ощущает поверхность камня. Ухо воспринимает звуковой материал аналогично осязательным ощущениям от прикосновения к скале или мраморной глыбе. Я прошу, не слушайте так, как привыкли. Почувствуйте звук, как если бы у него была форма, как будто вы любуетесь скульптурой.

– Я столкнулся с этой проблемой при анализе некоторых твоих произведений. Как честно и максимально понятно донести до читателя суть музыкальной композиции? Пытаясь найти слова, чтобы передать непередаваемое, я колебался между структурным описанием, определяющим и анализирующим отдельные элементы, микро- и макроструктуры и часто используемые схемы, и семантическим анализом, который сводится к субъективным особенностям моего восприятия.

Например, слушая твой «Четвертый концерт», я представлял себе песочное торнадо – но это исключительно мои личные ассоциации. И таким образом я почувствовал контакт с материей. Так как же к ней прикоснуться? Возможно, вместо того чтобы искать коммуникативные, лингвистические средства, лучше донести до читателя чувственный, пожалуй, даже синестетический опыт[53] при помощи собственных свободных ассоциаций, приобретающих символический смысл.

Допустим, у нас в руках тяжелая каменная глыба. Сколько ни старайся вступить с ней в диалог, ответа мы не добьемся. Вместо этого мы можем положиться на тактильные ощущения, особенности которых обусловлены как нашей личностью, так и культурными традициями, многовековым опытом человечества и даже, по мнению некоторых, «коллективным бессознательным». Другими словами, объект обнуляется и лишается конкретного значения: мы сами придаем это значение, определяя предназначение объекта и его место в мире.

– Кажется, ты говоришь о «проекции». И правда, в твоем описании «Четвертого концерта» много личного. Такой подход, когда слушателя вынуждают к интерпретации произведения, сегодня нередок, поскольку вместо того, чтобы дать готовое недвусмысленное толкование, композитор представляет публике так называемый «звуковой объект».

– Как в таком случае осуществляется коммуникация между композитором и слушателем?

– Все зависит от замысла композитора, от контекста и от нашего прочтения. Универсального решения не существует.

Пережив идеологическую диктатуру как в музыке, так и в обществе в целом, мы развили более свободные музыкальные языки, в то же время сохранив научно значимый элемент творческого процесса. При этом творчество выходит за жесткие рамки жанра и не ограничено ничем, кроме личности автора и контекста.

Сегодня вопрос не в том,