Приятно, конечно, что за тебя отомстят, так сказать, от всей души, но хотелось бы и дальше радоваться здесь в Женеве, а на том свете. А еще до слез было жалко отдавать Шип. Я действительно надеялся, что под шумок обвинения в нарушении договора удастся избежать поединка и оставить палочку себе. Но, пожалуй, это желание действительно вообще из раздела несбыточных. Не по Сеньке шапка, как тут же заявил гоблин, легко прочитав мое расстройство.

Мы еще пару минут поболтали о пустяках, а затем я выпихнул Иваныча в коридор и побежал на последнее занятие к своим любимчикам. Успел лишь заскочить в спецхранилище и прихватить оттуда небольшую шкатулку. К нужному месту добирался по подземным переходам, потому что над академией собрались тучи и зарядил дождь. Из ближайшего особняка к затерянной среди зарослей беседке пошел, прикрывшись сверху активированным щитовиком с измененной плотностью поля. Держать его было не очень удобно, но и идти не так уж далеко. Зато добрался совершенно сухим.

Беседка была достаточно обширной, чтобы вместить всех учеников группы. Дожидавшиеся моего появления ребята выглядели опечаленными, и это, честно говоря, грело мне душу. Не то чтобы я к ним так сильно привязался, но все равно приятно ощущать, что кого-то печалит даже временное расставании с тобой. К тому же после моего выпуска из детдома прошло не так уж много лет, чтобы забыть о том, насколько привязчивы дети и что даже за внешностью совершеннейших зверят, которыми были мы с моими одноклассниками, всегда таится ранимая и очень отзывчивая душа. Просто нужно пробиться сквозь скорлупу, причем не грубо, а очень аккуратно и с искренней заботой. И тогда отдача будет запредельной. Но кому из взрослых это нужно, кроме истинных фанатиков своего дела? А таких, увы, среди взращенных Совком педагогов не так уж много. Большая часть моих учителей проговаривалась, что в педагогический они пошли только потому, что не поступили в другой ВУЗ.

Почему мы практически всем детдомом любили нашего завхоза – временами уходящего в запой мужика, не имеющего вообще никакого образования? Потому что он видел в нас почти своих внуков и относился соответственно. Остальные просто отрабатывали программу и плевать на нас хотели с высокой колокольни. У меня нет ни малейшего желания делать педагогическую карьеру, и факультатив в академии станет всего лишь своеобразным хобби, но и уподобляться озабоченным лишь своей неустроенной жизнью учителям я не собираюсь. По крайней мере, я пока еще не забыл, каково это – быть никому не нужным пацаном.

– Итак, ребята, сегодня у нас последний урок. Не знаю, как вам, но мне немного грустно. Впрочем, мы увидимся через некоторое время, если, конечно, не произойдет ничего непредвиденного.

– Вы намекаете на поединок с эльфами? – довольно грубовато прервал мою речь Анри, но сейчас вид у пацана был не хамский, а какой-то хмурый. Казалось, будто я его чем-то обидел и он еле сдерживал злость.

– И о поединке, и вообще, – честно ответил я. – Профессия оценщика не самое безопасное занятие, так что случиться может все что угодно. Давайте не будем о грустном. Точнее, мы поговорим о печали в плане ее изучения как одного из основных мотиваторов для творчества. Так же как и любые основные чувства, грусть имеет множество разнообразнейших проявлений, которые в полной мере отражены в искусстве. Если подумать, именно это чувство является сильнейшим триггером. Как и другие сильные эмоции, грусть становится топливом, разжигающим своеобразную печку, в которой появляется огонь энергии творения. Для большей наглядности хочу показать вам еще одно произведение искусства, наполненное энергией творения.

– Но там ведь нет сущности! – опять влезла назойливая Милетта.

Странно, но теперь ее выходка не вызвала у меня привычного приступа раздражения, и даже не пришлось усилием воли натягивать мягкую улыбку, она сама тронула мои губы и была совершенно искренней.

– Это еще одна тема нашего урока. Чтоб влиять на окружающий мир, необязательно обладать большой силой. Порой достаточно искреннего посыла и толики энергии творения, чтобы суметь достучаться даже до самых черствых душ.

– Вы считаете нас черствыми? – вскинулась Аннет.

Именно эта девочка с бледной кожей и волосами, которые в моменты эмоциональных вспышек шевелились словно змеи Медузы Горгоны, сохранила настороженность ко мне практически до самого конца.

– Черствой создатель шкатулки считал ту, для кого предназначалась эта вещь. – С этими словами я положил на небольшой столик, находящийся в центре беседки, принесенную с собой коробочку. Затем несколькими движениями прокрутил торчащий сбоку ключ.

Это была стандартная музыкальная шкатулка, которые были очень популярны в Европе в конце девятнадцатого века. Почти стандартная.

– Эту шкатулку сделал мастер-кукольник Ханц Егер. Его имя мне известно благодаря надписи, выигранной на нижней деке. Предназначалась она какой-то влиятельный особе. Увы, мне не удалось найти упоминание о таком мастере и тем более о той, кому был преподнесен этот необычный подарок. Благодаря своему дару я узнал, что это была женщина, возможно, носившая титул герцогини. О самом Ханце сведений мало, зато я сумел почувствовать, что он очень любил детей. В его родном городе жило множество брошенных, никому не нужных ребятишек. Мастер как мог подкармливал их, дарил свои игрушки. Но что может сделать обычный человек, чтобы спасти сотни голодающих? Судя по всему, власти города и местная знать не особо увлекались благотворительностью и социальной политикой. Вот Ханц и попытался достучаться до черствых душ единственным доступным ему способом. Истинное мастерство вкупе с бессильной печалью и состраданием оказались столь велики, что сумели разжечь огонек таланта и привели к выбросу изрядной дозы энергии творения. Увы, я не знаю удалась ли его задумка. Все запечатанные в энергетической структуре сведения заканчиваются моментом, когда мастер закончил свою работу. Но когда эта вещь оказалась в Женеве, частичка души, вложенная в шкатулку, расцвела буйным цветом.

Нагнав, как мне казалось, максимум интриги, я загадочно улыбнулся и открыл крышку шкатулки. Она действительно была практически стандартной, за исключением того, что привычная балеринка, вертящаяся в центре шкатулки, не имела кукольно-идеальных очертаний и изысканной раскраски, а была представлена в виде девочки, одетой в рванье с очень худым и печальным лицом. Тоненькие ручки и ножки создавали впечатление запредельной хрупкости.

Мастер обладал поистине великим талантом, потому что в простенькой, казалось бы, миниатюрной фигурке он сумел изобразить всю боль и обреченное отчаянье девочки, у которой не было нормального детства, а взрослой жизни, возможно, и не будет вовсе. Очень простая мелодия, которую я