Шрифт:
Закладка:
— Удрали?..
— Нет, пан старшой, мы… с боем отступали, захватили их сотника. Пан Мазур его допрашивает, а мне велел мчаться…
Наливайко уже не слушал. Обогнув пеших, вырвался вперед. Люди понемногу останавливались, собирались отдельными кучками, шумели. Конница стала возле леса, будто возле черной стены. Весть о вероломном нападении на Мартынко молнией пронеслась из уст в уста, и каждый готовился к близкому бою.
В лесу мелькнул свет костра, вокруг которого мельтешили казачьи темные фигуры. Туда и направился Наливайко с джурами.
Юрко Мазур стоял у дуба, к которому был привязан его конь. Возле костра на «оленях перед Мазуром стоял связанный пленный сотник в польской военной одежде.
Наливайко еще издали заметил эту картину допроса и не выдержал:
— Мы не иконы, полковник, чтобы пленные молились на нас. Поднимите сотника, пусть станет, как воин перед своим победителем.
Пленного подняли, развязали ему руки. Тесным кольцом окружили «остер, подбросили сухих, перемерзших веток. Наливайко подошел к сотнику, молча смерил его пронзительным взглядом, потом повернулся к Мазуру:
— Расспросили обо всем?
— Спрашивал про число войск, совершивших нападение, — молчит.
— На коленях, пан полковник, правду не говорят, а врать, может быть, и не умеет человек. Да и не о том ты спрашивал, Мазур.
Он редко курил, особенно в военном походе. На досуге, а иногда во время пушечной пальбы доставал трубку, набивал ее табаком и спокойно закуривал. Особенно любил закурить трубку не с обычного трута, а с трута, которым зажигали пушечный заряд, или раскаленным угольком из костра. Сотника так поразил этот новый начальник, что, глядя на него, он даже забыл о своем положении пленного.
— Я Наливайко, если слышали о таком, пан сотник… Закурите, коли табаком богаты, — своего мы противнику не даем.
— Благодарю на добром слове, смолоду к курению не привык. — Голос сотника заметно менялся, приобретая все более естественный тон.
— Удивительно. А у нас говорят: «Табаком дымит, как литовский малец».
— Естем бо поляк, а не литвин.
— Шляхтич? Герб, поместья, хутор имеете, грамоты?
— Доверенный слуга его милости пана Скшетуского. С его конвойной сотней был в бою.,
Наливайко перестал курить трубку, подошел ближе к сотнику:
— Доверенный слуга? Тоже, должно быть, честное слово давал своему пану на верную службу? Знаю я эту жизнь доверенного под властью пана, сам несколько лет в ней жилы тянул. Ну, и как же служилось у пана… как, бишь, его?..
— Пан Казимир Скшетуский, дипломат при короне Речи Посполитой Польской, пан Наливайко.
— Скшетуский? Постойте, о таком слышал… А почему это… дипломат короны очутился со своею сотней в Копыле под мосточками?
— Пан Скшетуский, пан старшой, гостит в замке у каштеляна виленского пана Ходкевича. На время послал меня в Копыль, а сам отправился с посольством к вашей милости…
— А-а! Так это Скшетуский любезно приглашал нас в Слуцк? Узнаю польского шляхтича по поцелую: звонкий поцелуй, как холостой выстрел из гаковницы. А приведите-ка этих послов сюда. Сейчас мы вам, пан сотник, покажем послов, и не узнаете ли вы своего дипломата среди них?
— Наверно, узнаю. Он был во главе их, переодетый мастеровым.
— Дипломат из школы Чижовского и Лаща. Пятитысячную армию средь бела дня хотел обманом уничтожить, в силок заманить…
Сотник не ответил. С приязнью смотрел в лицо Наливайко, освещенное мечущимся огнем костра. Наливайко снова затянулся из трубки, не обращая внимания на сотника, будто был здесь у костра один. Потом, отойдя от дуба, к которому прислонился во время разговора, прошел несколько шагов и вдруг повернулся к сотнику так резко, что тот вздрогнул. Стоял и внимательно вглядывался в лицо сотника.
— Жалеете своего пана, уважаемый сотник?
— Нет, пан старшой. Естем бо йому, як… под руку конь запренджоний.
— Нас тысячи выпряглись, пан сотник, и если бы не такие вот, как вы, — выпряглись бы от панов и остальные батраки. А вы помогаете панам не только защититься от нас, а чтобы обязательно «из-под руки запречь». Вот этого мы и не хотим, против этого боремся, пан сотник…
При последних словах Наливайко повысил голос и так махнул рукою, точно саблею рубанул по врагу. С размаху выбил о дуб остаток табака из трубки, спрятал ее в карман суконного армяка с капюшоном и быстро пошел от сотника. Сотник дернулся, протянул руку вслед и, наконец, решился:
— Пан старшой… Разрешу себе просить… чтобы я мог присутствовать при допросе моего пана. Пан Скшетуский, согласно дипломатической науке шляхты, потребовал от пана Ходкевича этой стратегии: успокоить вас и на беспечных напасть тайком…
— Стратегия, что и говорить, достойная короны… А что вы хотели еще сказать, пан сотник?
— Когда трое послов вернулись от вас, пан Униховский приказал им устроить засаду в Копыле. Я с сотнею принимал участие в этой битве. Слуцк собирает основные войска на большой дороге. Сам каштелян, пан Ходкевич, стал во главе войск, пана Униховского на помощь вызвал… Еще, пан старшой… я хотел бы предоставить себя к услугам ваших войск…
«Опять врет, проклятый лях», — подумал Наливайко, но вернулся к нему.
Не мог уже сдержать нервного возбуждения, поэтому все время двигался. Левою рукою слегка подергивал — саблю в ножнах, на губах нарождалась знакомая его соратникам улыбка. Наконец заговорил резко и гневно:
— В бою взятый враг не станет надежным другом, пан сотник. Особенно же когда тот враг еще и польский офицер… Стратегия дипломата Скшетуского — это стратегия всего отродья польской шляхты: целовать в губы, чтобы ловчее вонзить змеиное жало в сердце. Пан сотник — не шляхтич. Но какая порука, что и он не заражен стратегией шляхетской курвы и не вонзит нам в сердце жала, назвавшись другом? Пан полковник, — вдруг повернулся к Мазуру, — прикажите отпустить пана сотника, отведя на несколько миль с завязанными глазами. Пускай там станет другом своего народа, если искренне предлагал нам это на словах. А мы… своей бедняцкой стратегией отблагодарим панов за полковника Мартынко и за пять сотен товарищей…
— Простите, пан старшой. А могу ли я присутствовать на допросе Скшетуского, чтобы он не врал?
— Это другое дело. Можете. Кажется, ведут послов. Поставьте, полковник, пана сотника в сторонку, пусть пан посол свободнее себя держит.
Скшетуский подошел к костру, улыбаясь. Он еще ничего не знал о событиях в Копыле, но по общему возбуждению понял, что его «стратегия» удалась. Забрали его с воза сонного чересчур уж внезапно, — нужно ожидать осложнений с посольской миссией. Идя на свидание с Наливайко, Скшетуский
