Шрифт:
Закладка:
Он сидел в раздумии некоторое время, поглядывая на гостей; потом спросил, обращаясь к Удо:
— Вот вы сказали, мой юный друг, пока жив хоть один рыцарь, пока хоть один кнехт будет стоять в воротах Радбурга... В вас нет сомнений, что мы одержим верх в этой войне? У вас крепка уверенность в сердце, что мы в конце концов взгреем московского Ивана и вернём наши, захваченные им, земли?
— Ни малейшего сомнения, господин ландмейстер! — Удо даже встал, чтобы продемонстрировать свою решимость сражаться и победить. — Мы одолеем врага и восстановим Ливонию в прежних границах.
— Вы сидите, сидите, — грустно улыбнулся Фюрстенберг. — Мне приятен ваш порыв, вызывает уважение ваша уверенность. Но это всего лишь чувства. Юношеские высокие чувства. А есть, замечу вам, расчёты. Есть основания, на коих зиждятся мои сомнения. И эти основания никак нельзя не принимать во внимание. Ливония не готова к тяжёлой, продолжительной войне. Московский царь всё хорошо подгадал: ударил, когда увидел, что Ливония слаба, — теперь Фюрстенберг обратился к Николаусу. — Вот вы, молодой человек, вы из купцов полоцких!.. Вы хорошо должны знать, сколь ослабли ливонские деньги.
Николаус кивнул, но не проронил ни слова.
Комтур Феллина продолжал:
— Ливонским деньгам давно нет доверия в мире, ибо в нашем серебре больше меди, чем серебра[70]. А о золоте и говорить не приходится. Где оно? Где то эстонское золото — eesti kuld, — о котором веками горюют эстонцы и из-за которого обвиняют нас, будто мы отняли и спрятали его? В Гамбурге и Любеке, в Штральзунде и Данциге при виде наших денег давно ухмыляются; а если уронят, ленятся поднимать... Сколь доблестны мы бы ни были, мы не можем с такими деньгами успешно противостоять сильному врагу. Нужно покупать оружие и порох, нужно заказывать надёжные доспехи, нужно отливать пушки, нужно платить наёмным воинам... Я разочарую вас, юные господа: вы полагали, конечно, что война — это храбрость и подвиги, самоотверженность и честь, победы, славные в веках... но нет, война — это деньги, деньги, деньги... презренные деньги.
Фюрстенберг хорошо знал, о чём говорил.
— Прошли времена, когда мы могли назвать любимую Ливонию процветающим отечеством. Когда я думаю о родине своей, я чувствую себя запертым в тесном чулане... — он покачал головой. — Нет согласия во власти. Слишком много появилось тех, кто считает себя достойным высокой власти и примеряется к ней. Архиепископ зачастую не знает, что думает магистр, что делает магистр. И приказы их противоречат друг другу, как если бы духовная и светская власть преследовали разные цели. Откуда же тогда взяться согласию в войсках?.. Русские сражаются дружно. Они крепки подчинением своим воеводам. Именно поэтому русским удаётся изо дня в день набивать ливонским богатством свои роскошные восточные шатры. Наши же войска — полный разброд.
Но горше всего Фюрстенберг сетовал на отсутствие единства в вере:
— Очень многие разочарованы в вере. И открыто об этом говорят. Увы, в вере нет единства: в одной земле, в нашем, некогда благополучном, процветающем Остзейском краю и монастыри стоят, оплоты католичества, и распространяется учение Мартина Лютера — благочестивое, согласен, учение, но подрывающее привычные устои веры, устраняющее важнейший объединяющий нас принцип — принцип служения Папе. Разочарование в вере, из коего произрастают отсутствие веры и желание протестовать, ещё более ослабляет Ливонию. Вы понимаете, о чём я говорю, молодые люди?
Удо и Николаус кивнули.
Глядя на распятие, стоящее на столе, Фюрстенберг перекрестился:
— Поистине на страдания обречён народ, в котором нет веры. Я знаю, что во многих комтуриях появились дьяволопоклонники. Так люди выражают свой протест. Они отказываются от Бога, который, как они считают, не хочет помогать им превозмочь беды и лишения, не хочет помогать им одолеть врага. Ведьмы и колдуны, а с ними убийцы, воры, мошенники сходятся на шабаши, на бесовские гулянья. Сатанисты служат «чёрные мессы», издеваются над обрядами церкви Христовой, устраивают жертвоприношения, оргии, режут младенцев. И где? Думаете, в поле под луной? На камне в глухой лесной чаще? В осоке на болоте?.. Нет. В церквях!.. Почти уже не прячась. Эстонцы с ними заодно. Сколько им веру Христову ни насаждай, они всё в лес глядят, всё норовят устроить языческие игрища. Обходят церковь стороной, жгут костры, выстругивают идолов и поклоняются своему Тааре. Наша вера дала слабину — врагам радость; наша вера дала трещину — врагам торжество. Много желающих в этом мире найдётся поплясать на наших костях.
Удо опять поднялся и расправил плечи:
— Мы не позволим... Мы как один умрём, но, комтур...
Фюрстенберг жестом велел ему сесть:
— Сомнений у меня всё больше — чем старше я становлюсь. Не стало в народе прозорливости, не стало согласия, чистоты и возвышенности веры давно уже нет. Все ищут только собственные выгоды, забыли о чести и благородстве и исповедуют стяжательство. Не молятся Богу, а молятся золотому тельцу. Забыли о страданиях и ранах Христовых, не думают о возвышенном, о спасении бессмертной души не помышляют, а думают о низменном, о том, как бы поплотнее набить брюхо, как бы украсить тленные, убогие телеса свои шелками и бархатами, да как бы поглубже закопать кубышку. И потому все беды валятся на страну. Остзейский край — благословенная земля. Не на ней ли отдыхал Господь, мир сотворивший?.. — Фюрстенберг и не заметил, что прибегнул к ставшему привычным ему языку поэтическому. — Ныне Ливония — это зеркало, в которое заглядывают многие могущественные государи — и короли шведский и датский, и польский король, и германские князья, и орденские епископы. Как не заглянуть в зеркало и царю русскому, царю православному? Как не представить в зеркале свои растущие величие и мощь, свой Третий Рим, державу, как не представить?.. Кровавую десницу поднял над милой Ливонией Иван, хозяйничают в наших землях русские «охотники», бесчинствуют, грабят народ мызные люди, а тут ещё, мне доносят, моровое поветрие идёт.
Николаус и Удо молчали, не знали, что сказать. Да и нужно ли было что-нибудь говорить?
Старый магистр был весьма удручён:
— Ах, юноши! Не ищите веселья в обществе старца. Особенно того, в ком из
