будто был пьян и оттого фальшивил и игрой своей навевал чёрную тоску; то кричал Удо, чтоб пересадили подальше от него крестьян, пьющих Õlu или vein[64], крестьян, от которых дурно пахло и которые не имели никакого права сидеть на одной лавке с благородным господином. А то у другого тавернщика заприметил пышнотелую дочку и увязался за ней в погреб с вином — намеревался там её на бочатах завалить, юбки пересчитать, и завалил уж, и считал юбки, сбиваясь спьяну со счёта, — девица брыкалась, а он всё считал и считал, — да вмешались работники, коим хозяин велел глаз держать востро... дело кончилось бы серьёзной потасовкой, в которой молодому барону Аттендорну оч-чень не поздоровилось бы, да вовремя вступился за него добрый Николаус — талер по столешнице пустил, и от звука катящейся монеты, будто по волшебству, стих скандал. Было ввязался Удо, неисправимый забияка; и в очень опасную ссору: вблизи Хельмета в одной из деревень, что они проезжали, почудилось Удо, будто молодой кубьяс взглянул на него косо, и, не сходя с коня, он этому кубьясу плетью в кровь располосовал всё лицо; и что на него опять нашло! повёл себя так неразумно... немец-помещик вступился за своего кубьяса, схватился за меч; при этом крестьяне, обозлённые дерзостью незнакомца, живо взялись за дубье; и завершилось бы дело для нашего задиры совсем худо, кабы не очередное вмешательство Николауса, вовремя вставшего между обозлённым помещиком и своенравным, мнительным Удо.

Во всех этих случаях Удо был, как говорили древние, «в себе и для себя». Его, себялюбца, нимало не заботили ни те люди, которых он унижал и оскорблял или имуществу которых причинял ущерб, ни мнение Николауса, который из непростых положений его всякий раз вытаскивал, ни даже цель путешествия, на которую отец его, далеко известный и уважаемый барон Аттендорн, возлагал большие надежды. Только себя и своё Удо видел во всех зеркалах и только собственное благо, удовольствие или забаву — во всех окнах. И не пропускал Удо ни одной корчмы, в каждой изрядно набирался вином или пивом; а ежели не было ни того, ни другого, не гнушался и крестьянской хлебной водки, и дешёвой бражки черни. Пьяного Удо очень трудно было посадить на коня, посему приходилось ожидать, пока он не проспится. Николаус даже не мог отвязаться от мысли, что Удо, разобидевшись на него, на Николауса, за давешний случай у ручья, намеренно делал всё, чтобы задержать путешествие и чтобы путешествие проходило так, как того желает он, Удо, а не как то необходимо Николаусу или старому комтуру Радбурга. Пьяный или трезвый, Удо всегда и всё хотел делать по-своему — как правило, не лучшим образом. Поэтому со всеми проволочками не очень длинный путь до Феллина занял у них три дня.

Раздумывая о чём-то своём, напевал себе тихонько Удо:

— На липе три листочка

Зазеленели. Ох, не зря!

Запрыгала от счастья

Голубушка моя,

И вместе с ней запрыгал я.

Но невозможно обижаться вечно. На третий день пути, когда уже проехали Тарваст, после обеда в какой-то придорожной корчме, во время которого Удо не отказал себе в очередной с утра кружке пива, настроение его наконец поправилось, и он опять, погоняя хлыстиком коня, пустился в бесконечные разглагольствования о женщинах. Разглагольствования сии, как скоро сообразил Николаус, имели целью убедить его, что все женщины, какими бы сложными они ни казались, какими бы умными и опытными ни были, до примитивности просты и хотят одного — лучшего мужчину. И хозяйки, и служанки, и госпожи, и рабыни, и девицы, ещё пахнущие молоком, и солидные матроны, стоящие во главе семейств и выпестовывающие целые выводки детей, и даже старухи, какие, уронив пфенниг на землю, раздумывают, нагибаться ли за ним и страдать ли от боли в спине или оставить, где уронили... мечтают о мужчине, с мыслью о нём засыпают и с мыслью о нём просыпаются — с мыслью о кавалере, о женихе, муже, любовнике. А ежели у них есть уже кавалер и жених, муж и любовник, они думают о лучшем кавалере, о лучшем женихе, о лучших муже и любовнике... Эту тонкую мысль женолюб и тонкий дамский искуситель Удо подтверждал рассказом о своей прошлогодней поездке к брату Андреасу в Ригу:

— Скажу тебе по секрету, мой добрый Николаус, я положил глаз на жену Андреаса.

При этих словах Удо бросил на друга многозначительный взгляд.

Николаус никак не ответил ему — ни словом, ни жестом. Он даже как будто не был удивлён прозвучавшему откровению, ибо, похоже, другого от Удо и не ждал.

Удо продолжал:

— Её зовут Лаура. Андреас привёз её из Рима несколько лет назад, когда по делам рижского епископства ездил к Папе. Она весьма недурна. У неё тонкий красивый профиль и чёрные — жгучие — глаза. Мы с тобой как-нибудь наведаемся в Ригу, Николаус, и ты сам увидишь, как Лаура хороша... Так вот, пока я приглядывался к ней, она тоже не упускала меня из виду. Наверное, сравнивала. И к тому времени, как я положил глаз на неё, оказалось, что и сам я ей уже не был безразличен.

Говоря всё это, Удо так увлёкся, что сильнее прежнего стал подхлёстывать своего коня и не заметил, что несколько вырвался вперёд, и потому, соответственно, не увидел, как недоверчиво, с лёгкой улыбкой покачал головой друг его Николаус.

Всё помахивая хлыстиком, продолжал Удо:

— Я об этом на обратном пути даже сложил стихи. На мой взгляд, неплохие получились стихи. Вот послушай...

И он прочитал размеренно и с чувством:

— Он красив, посмотри!

Он весел и силён.

«О Господи! — говорят. —

Каков он!»

Но ночью ты, лукавая,

Оставляешь его

И ласкаешь меня.

Он танцует для тебя

И поёт о тебе,

И все дамы с надеждой

Глядят на него.

Но ночью ты, лукавая,

Оставляешь его

И целуешь меня.

Он красив, посмотри!

«Божествен!» — говоришь.

И дольше всех, до ночи

На него глядишь.

А ночью же, лукавая,

Оставляешь его

И целуешь меня.

Он так любит тебя,

Он так предан тебе,

Что, не думая, пойдёт за тобой,

Разувшись, по угольям.