назначенный день бронированный экипаж царя отправился в манеж не по Малой Садовой, а альтернативным маршрутом, по набережной Екатерининского канала. В манеже Александр II был в приподнятом настроении, дружелюбно разговаривал с английским послом о герцоге Эдинбургском. На пути обратно к дворцу его поджидали трое убийц с выкрашенными в белый – чтобы не выделялись на фоне снега – бомбами. В 2.15, когда кортеж приблизился к Конюшенному мосту, первый убийца бросил бомбу под ноги лошадей, убив прохожего и одного из казаков и повредив экипаж. Царь, однако, остался невредим. Вместо того чтобы послушаться совета лейб-кучера и покинуть место покушения, царь выбрался наружу, чтобы посмотреть на убийцу.

– Вы в порядке? – спросил его один из офицеров.

– Да, слава Богу, – перекрестившись, ответил царь.

Второй убийца ждал неподалеку.

– Слишком рано благодарить Господа, – сказал он, бросая вторую бомбу[557].

Взрывом царю оторвало ноги, вырвало часть тела. Его увезли в Зимний дворец на санях, но он умер от кровопотери вскоре после прибытия. Террористы-народовольцы, осуществившие нападение, написали уважительное письмо новому монарху, Александру III, умоляя начать реформы и предупреждая, что в противном случае «революционное землетрясение по всей России завершит уничтожение старого порядка»[558].

На самом деле уничтожение старого порядка уже шло вовсю, а новый уже родился. Трехлетний Иосиф Виссарионович Джугашвили подрастал в Грузии. Позднее, стремясь предстать волевым и сильным человеком, человеком нового индустриального общества, он сменит фамилию на Сталин и будет читать «Бесов» не как предостережение, но как инструкцию к революции. (Ленин предпочитал Тургенева.)

После убийства царя Победоносцев посоветовал своему бывшему ученику, теперь императору Александру III, ужесточить ограничения прав русских евреев. Результатом этого стали Майские правила, откровенной целью которых был переход одной трети еврейства в православие, эмиграция другой и голодная смерть третьей. Евреев обвинили в убийстве Александра II, и в течение трех последующих лет на территории Российской империи произошло более 200 антисемитских инцидентов, включая ужасающие погромы в Варшаве, Киеве и Одессе, в ходе которых были уничтожены тысячи домов.

В 1884 году Константин Сергеевич Алексеев взял сценический псевдоним Станиславский, чтобы родители не узнали о его любительской театральной труппе. В годы, предшествующие созданию Московского художественного театра, «системы Станиславского» и всемирно известной постановки «Чайки» Чехова, он адаптировал для сцены «Село Степанчиково», которое Достоевский изначально задумывал пьесой, но не мог поставить в Семипалатинске. Играя кроткого дядю Ростанева, Станиславский почувствовал, что впервые вжился в персонажа: «в этой роли я стал дядюшкой, тогда как в других ролях я, в большей или меньшей степени, „дразнил“ (копировал, передразнивал) чужие или свои собственные образы»[559]. Когда «Село Степанчиково» было впервые опубликовано, немотивированная, контролирующая злоба Фомы Фомича не казалась такой уж реалистичной, но сценическая постановка получила признание с появлением при дворе печально известного Распутина.

Тем временем на декадентском Западе Зигмунд Фрейд только-только получил диплом врача и принялся работать ассистентом в Центральном клиническом госпитале Вены, где крайне заинтересовался кокаином. Фрейда всегда интересовали тайные задворки разума, и жизнь Достоевского инстинктивно привлекала его. Скоро образы Достоевского вдохновят его самую влиятельную теорию и другую, менее известную идею: первая – что все люди до определенной степени желают смерти своих отцов и сексуального союза с матерями; вторая – что игровая зависимость есть замена мастурбации[560]. Фрейд считал «Братьев Карамазовых» «величайшей из написанных книг».

Через год после смерти Достоевского, через три после того, как он написал «если Бога нет, все позволено», Фридрих Ницше заявил: «Бог мертв». Он вступал в десятилетие, в котором напишет свои самые известные философские труды. В 1887-м, всего за год до сумасшествия, натолкнулся на «Бесов» Достоевского. Написал в «Сумерках идолов», что Достоевский был «единственный психолог, у которого я мог кой-чему научиться; знакомство с ним я причисляю к прекраснейшим удачам моей жизни». По легенде, в январе 1889-го Ницше увидел, как на пьяцца Карло Альберто в Турине хлещут лошадь, бросился к ней и с рыданиями обнял ее за шею. Это был первый акт его безумия – или, возможно, последний акт разума.

С приходом нового века и уничтожением конвенций искусства модернизмом важность Достоевского как писателя стала ясна новому поколению. Размышляя о подавлении польского восстания и аресте отца, Джозеф Конрад создал «На взгляд Запада», открыто отвечая на «Преступление и наказание». Вирджиния Вулф находила, что «если не считать Шекспира, нет другого более волнующего чтения», а Джеймс Джойс считал Достоевского человеком, который «в большей степени, чем кто-либо другой, является создателем современной прозы, придал ей ту степень напряженности, которая соответствует современному состоянию жизни. Это его взрывная мощь вдребезги разбила викторианский роман».

Когда исследователь Леонид Гроссман встречался с Анной Григорьевной зимой 1916-м в недавно переименованном Петрограде[561], она была в твердом уме и здравой памяти.

– Я живу не в двадцатом веке[562], – сказала она ему, – я осталась в 70-х годах девятнадцатого. Мои люди – это друзья Федора Михайловича, мое общество – это круг ушедших людей, близких Достоевскому. С ними я живу. Каждый, кто работает над изучением жизни или произведений Достоевского, кажется мне родным человеком.

Она жила большей частью одна, помогая продвигать сочинения Достоевского в России и за рубежом. Собрала полную библиографию мужа для музея в Москве, включая письма, которые тщательно хранила и на полях которых писала заметки. Часть своих дневников она переписала обычным письмом.

– В жизни каждого бывают минуты, когда необходимо уединиться, вырваться из обычной колеи, пережить свое горе в стороне от обычной суеты… И я глубоко убеждена, что в таком постоянном осуществлении своих замыслов – единственный путь к счастью. И я не могу пожаловаться – я познала его.

В 1917-м революция, которую Достоевский предсказал полвека назад, добралась до ее гостиницы, но солдаты знали ее и из уважения оставили в покое. Тем летом она отправилась на Кавказ, где заболела малярией вместе с большей частью селения. Ее сын, Федор, написал ей, советуя уехать – железнодорожные работы неподалеку извергали в воздух тучи комаров, – так что она перебралась в Ялту[563].

Вскоре Анна слишком ослабела, чтобы возвращаться в Петроград. В начале 1918-го Россия перешла на григорианский календарь, и вместе с остальной страной Анна прекратила существование между средой 31 января и вторником 14 февраля. Весной немецкая армия перерезала линию сообщения с ее сыном. Без денег и не имея возможности получить их вдова Достоевского голодала. Однажды благодетель отдал ей два фунта черного хлеба, и она сразу же съела его целиком, заработав воспаление кишечника[564].

5 июня родственникам было