Шрифт:
Закладка:
Освободившись в каком-то смысле от неизбывного своего горя, Федор бросился в работу. К концу 1878-го у него уже был полный план книги, и он написал первые 160 страниц, которые отослал Каткову для такого важного январского выпуска. В конце каждой длинной, полной работы ночи мысли его были о наследстве, которое оставит он семье. Я здесь сижу и беспрерывно думаю о том, что уже, разумеется, я скоро умру, ну через год или через два, и что же станется с тремя золотыми для меня головками после меня?[517]
Публикацией «Дневника писателя» Федор поставил себя на одно из виднейших мест в русской литературе, а когда в «Русском вестнике» Каткова начали выходить «Братья Карамазовы», имя Достоевского приобрело важность поистине мистическую. Впервые в жизни все воспринимали его всерьез, от студентов до литераторов. Даже правительство прекратило длившийся десятилетием надзор и больше не перлюстрировало его писем, что было вполне к месту, раз уж он теперь входил во внутренний круг императора.
Весной 1878-го Федора пригласили отужинать с детьми царя, великими князьями Сергеем и Павлом, на которых, по мнению их наставника, он мог оказать благотворное влияние. Его забрал императорский экипаж, и за ужином Федор нашел общий язык с молодыми дворянами, которые прекрасно поддерживали беседу.
Вскоре его уже регулярно приглашали в Зимний дворец. Он участвовал в одной из любительских постановок при дворе, сыграв Пимена в «Борисе Годунове». Его представили другому великому князю, Константину, которому, по мнению Федора, вместо флота больше подошло бы искусство. Наконец, ему выпал шанс встретиться с императором Александром II. Несмотря на страстную приверженность монархии, Федор отнюдь не следовал придворному этикету: он первым заговорил с царем, сел без разрешения, даже повернулся спиной к монарху, покидая комнату. Он нечаянно довел одну из царевен до слез, а в другой раз обнаружил, что так эмоционально убеждал ее в чем-то, что все время разговора держался за пуговицу ее платья.
Что ни неделя, то каждый вечер – салон или ужин: по воскресеньям приходили Страхов или Майков, по понедельникам был салон Софьи Толстой, по вторникам – Елены Штакеншнейдер, по средам все отправлялись к князю Мещерскому, по субботам Достоевский зачастую наносил визит Победоносцеву, а раз в месяц проходил ужин в Обществе писателей, где идеологические враги откладывали свои разногласия ради обильного угощения.
Именно в салоне Софьи Толстой, в один из понедельников, он встретил среди гостей Дьявола. Тот предстал в виде приятного молодого человека, одетого французским послом. Что-то подсказало ему, что этот молодой человек был Антихристом, и, как он и думал, Федор углядел прекрасный пушистый хвост, выглядывающий из-под полы его пиджака. Я не поверил собственным глазам и решил положиться на осязание[518]. Когда молодой человек грациозно приблизился к той части комнаты, где стоял Федор, чтобы поцеловать ручку даме, Федор потянулся и ухватил-таки хвост. И вот тебе и на – это определенно был настоящий хвост, будто соболиный, живой, теплый и даже немного электризованный. Дьявол обернулся и посмотрел на Федора – приветливо, как старый друг, будто спрашивая: «Вы узнали меня?» Затем он исчез.
На той неделе в офисе «Слова», где он пытался вытрясти запоздалую плату, Федор столкнулся с Майковым и рассказал ему эту историю.
– И как ты объяснишь ее? – спросил Майков[519]. – Это была галлюцинация или реальность?
– Галлюцинация? Это был факт! – ответил Федор. – Делай собственные выводы, но я не сомневаюсь, что он идет, и Царство на кону[520].
Поскольку они все еще стояли посреди редакции, Майков отвел его в сторону и пригласил на чашку чая.
– Чая? Отчего мне хотеть чая? Это клевета! Я пытаюсь поделиться с тобой новостями: Антихрист идет в этот мир. Кто отрубит ему хвост?
Все как-то странно стали смотреть на меня в свете, все будто стали относиться ко мне не так, как прежде, к здоровому; это впечатление не покидало меня даже в самых веселых светских собраниях. Мысль, что меня подозревают помешанным, меня мучила[521].
Но Федор знал, что не безумен. Антихрист бродил по России, и его слуги усердно трудились. В 1878-м кто-то выстрелил в губернатора Санкт-Петербурга прямо в его кабинете, хоть тот, к счастью, выжил; в том же году руководителя Третьего отделения зарезали прямо посреди улицы, а несколько месяцев спустя его преемник едва избежал смерти от пули в своем собственном экипаже. В феврале 1879-го был убит губернатор Харькова, а после в 8 утра 2 апреля, когда царь через площадь возвращался в Зимний дворец, в него выстрелил террорист по имени Александр Соловьев. Царь, петляя, бросился от него прочь, а Соловьев выстрелил еще четырежды, выпил яд и был арестован. Александр II пережил третье покушение, и оно не было последним.
26 августа 1879-го новая террористическая организация, зовущая себя «Народной волей», опубликовала приговор царю. Они попытались привести его в исполнение 19 ноября, взорвав мину в царском поезде под Москвой, однако тот уже пересел на другой поезд. Тем временем агент «Народной воли» работал столяром в самом Зимнем дворце. Каждую ночь он проносил в подвал немного нитроглицерина, пока не собрал два пуда прямо под Желтой комнатой, столовой царя. Когда 5 февраля 1880 года придворные устроились ужинать, страшный взрыв приподнял пол и выбил окна. Одиннадцать убитых и более пятидесяти раненых – царь, однако, опаздывал к ужину и опять остался невредим.
Несмотря на тяготы болезни, последний год жизни Федора был, без сомнений, его апофеозом. «Братья Карамазовы» раскрылись перед читающей публикой во всей своей сложности и красоте. Главным событием года стали московские торжества в честь открытия памятника Пушкину. Впервые подобный праздник собрал не только дворян и высшие чины, но и всех литературных светочей России, за подозрительным исключением Толстого, который, получив три приглашения, ответил только, что считает праздники грехом. Присутствовал Петр Чайковский. Посетили торжества губернатор Москвы и президент Московского Коммерческого банка. Там мог бы оказаться и сам царь, не находись он в трауре по смерти жены.
Накануне праздника Федор заселился в номер 33 Лоскутной гостиницы на Тверской. В первый день, 7 июня, должен был выступать Тургенев, но Федор не пошел слушать его – предпочел провести время за подготовкой к собственной завтрашней речи. Кроме того, он не выносил ораторского стиля Тургенева: этот господин вдобавок читал еще как-то свысока, пригорюнясь, точно из милости, так что выходило даже с обидой для нашей публики
