Шрифт:
Закладка:
– Боже, в такие моменты мне хочется, чтобы папа был здесь. Он бы никогда не позволил мне встречаться с чертовым Логаном, – признается Эшли. – И он мог бы время от времени напоминать маме, чтобы она давала мне дышать.
Мое сердце замирает на мгновение.
Это первый раз за много лет, когда Эшли говорит об отце. По крайней мере, со мной.
– Если бы все было так, он бы переехал Логана на своей гоночной машине и обставил это как несчастный случай, – замечаю я, и мы смеемся.
– Мне его так не хватает, – признается она.
– Правда? – я не могу побороть любопытство. – Не пойми меня неправильно, просто… ты никогда не говоришь о нем. Ни в годовщину его смерти, ни в день рождения. Мне казалось, что ты его не помнишь.
Не переставая обнимать меня, она отвечает:
– Раньше… я говорила о нем. Когда мы еще были детьми. Но мама так странно реагировала, если я упоминала его. Она смотрела на меня, будто я…
– Четвероногий монстр? – заканчиваю я.
Она хихикает.
– Что-то вроде того.
Я вырываюсь из объятий.
– Тем не менее я все еще хожу к нему. Я навещаю его могилу каждый месяц, когда мама думает, что я ужинаю с Робом.
– Правда? – у меня снова наворачиваются слезы.
Она кивает.
– Я тоже, – признаюсь я.
– Ты серьезно? – смеется она. – Хочешь сказать, что мы обе ходили к нему на это жуткое кладбище в одиночку, когда все это время могли делать это вместе?
Я смеюсь над тем, как нелепо это звучит, когда произносится вслух.
– Похоже на то.
– Господи, Ви. Почему мы никогда так не разговаривали? – она выдыхает и берет меня за руку.
– Ты имеешь в виду тогда, когда ты не на какой-нибудь фотосессии? Или на раннем уроке? Или не целуешься с баскетболистами в ванной? Понятия не имею почему, – поддразниваю я, и сестра усмехается.
– Давай пообещаем, что больше никогда не будем отдаляться друг от друга, хорошо? – Она протягивает мне мизинец, потому что все знают, что обещание недействительно, если оно не включает клятву на мизинчиках.
Радость переполняет меня, я киваю и переплетаю свой мизинец с ее.
– Хорошо.
– Где вас черти носили? – кричит мама, когда мы вваливаемся в дом двадцать минут спустя. Мы увлеклись разговором о папе и маминой избирательной амнезии. Она сидит у кухонного острова в темноте, ее суровые черты омрачены беспокойством и недосыпом.
Я почти не вижу ее, поскольку единственным источником света в комнате служит кухонная вытяжка. Мама спрыгивает с вращающегося табурета прежде, чем я успеваю моргнуть, и направляется к нам. На ней черная атласная ночная рубашка, ее короткие волосы выглядят менее аккуратно, чем обычно.
– Гуляли, – говорит Эшли, не задумываясь о своем выживании.
Смело.
Глупо, но смело.
– Что, черт возьми, ты ей сказала? – мама поворачивается ко мне. – Как ты убедила свою сестру солгать и пойти на эту преступную вечеринку?
– Она ничего не заставляла меня делать, мам, – перебивает Эшли. – Я сама пошла.
Взгляд мамы мечется между Эшли и мной, будто она ждет, что кто-то из нас скажет «Шутка».
– Но… Эшли, милая, почему ты хочешь…
– Жить? Наслаждаться молодостью? Испытать что-то новое? Ну, не знаю, мама, может, потому, что я человек? – Эшли показывает, насколько токсична на самом деле их ситуация с «мамаджером». Мамины губы приоткрываются на секунду, прежде чем она снова натягивает бесстрастное выражение лица.
– Эшли, милая, почему ты так себя ведешь? Когда мы так близки к нашей цели.
– Моей цели, мама. Моей, – поправляет Эшли. – Не твоей. Это моя жизнь. Мое будущее. Мои мечты. Иногда мне кажется, ты забываешь об этом.
– После всего, что я сделала, бросив работу и работая на тебя, ты делаешь вид, будто это не имеет ко мне никакого отношения? Вы переходите все границы, юная леди.
– Я? А ты? Разве ты не перешла границу в тот вечер, когда сожгла письмо папы? – Эшли сбивает меня с толку своим ответом.
Хотела бы я быть такой, как она.
Смелой, достаточно дерзкой, чтобы высказывать свое мнение.
Мама замолкает, как только слово «папа» эхом разносится по комнате. Она контролирует выражение своего лица, прогоняя все эмоции, пока цветущая любовь в ее сердце не сменится мертвой, бесплодной почвой.
– Я не хочу об этом говорить, – произносит мама, ее лицо пустое и безжизненное.
– Это очень плохо, – упорствует Эшли. – Потому что мы хотим. Мы с Ви уже поговорили, мы не можем больше так жить. Когда мы поговорим о папе? Кажется, будто ты просто стерла его, мама.
– Это не так. Я отправила вас на терапию, чтобы мы смогли двигаться дальше.
Я вижу, как волна боли прокатывается в ее глазах, когда она говорит это.
Мы достучались до нее.
– А что, если мы не хотим двигаться дальше, – вспыхиваю я. Видимо, Эшли повлияла на меня. – Что, если мы просто хотим научиться жить без него, а не делать вид, что его никогда не было? Ты когда-нибудь думала об этом?
– Дочь, хватит, – приказывает мама, ее челюсть сжимается.
– Нет, не хватит, мам, – я стою на своем. – Мы молчали девять лет. Девять лет делали вид, что не скучаем по нему каждый день. Мы не можем забыть его только потому, что это сделала ты!
И тут она разрыдалась.
Вы правильно прочитали.
Моя мать, которая не проявила ни капли эмоций с того дня, как оторвала меня от тела отца, разразилась рыданиями посреди нашей кухни.
– Ты думаешь, я забыла его? – почти кричит она.
Я чувствую себя потерянной, неподготовленной. Как будто мамин срыв – это работа, для которой я не подхожу. Не говоря ни слова, она направляется к лестнице. Повинуясь инстинкту, я хватаю Эшли за запястье и следую за ней. Мы поднимаемся по две ступеньки зараз и достигаем второго этажа, где видим маму, спешащую в направлении комнаты с трофеями моего отца.
То есть в свой кабинет.
Она вонзает ключ в дверь, которую держала запертой с тех пор, как папа совершил непоправимый поступок. Мы с Эш всегда полагали, что она просто не хочет, чтобы мы совали нос в ее дела.
– Думаешь, мне все равно? – всхлипывает мама, возясь с замком. Затем она толкает дверь, входит и жестом приглашает нас сделать то же самое. Едва я переступаю порог ее кабинета, как мое сердце превращается в кучку пыли. Мама не произносит
