лишенная национального духа, ведет к сближению инородцев с господствующим народом. Она ведет к результатам, совершенно противоположным сближению. Она не закрепляет, а раскрепляет связь государственную. Привилегии, даваемые инородцам, предпочтения, им оказываемые, прямо противодействуют сближению их с русскими. На что нам нередко указывают как на условие всеобщего единодушия, согласия и мира, в том заключается лучшее средство возбудить антагонизм, произвести рознь, породить нескончаемые смуты. Напротив, национальная политика есть средство упрочить и единство, и спокойствие, и благосостояние государства. Национальная политика есть дело государств цивилизованных, правительств разумных и просвещенных. Национальная политика состоит не в том, чтобы унижать чужое, а в том, чтобы возвышать своё» М. Катков решительно протестовал против государственной поддержки «выращивания» тех или иных искусственных национальностей. В частности с этих позиций он оказался первым решительным оппонентом украинизма.

«Законодательные меры и правительственные распоряжения сами по себе не создадут нового языка или новой нации, но они могут создать фальшивое подобие того или другого… Ошибочным и ложно направленным вмешательством правительственной власти создаются фальшивые силы, не способные к жизни, но причиняющие великий ущерб и поруху живущему… Претендовать, чтобы правительство на казенные средства помогало распадению России, или создавало призрак, который стал бы вампиром целых поколений, — это верх нелепости, это сумасшествие».

К сожалению, борьба Каткова за то, чтобы украинизм не стал «вампиром целых поколений» оказалась обречена. Запрещенный в России, украинизм дожил на австрийские средства в Лемберге до тех времен, пока не получил государственную власть в сепаратной, а затем советской Украине. Но у нас, по прежнему, есть множество поводов, чтобы повторить эту ошибку, если мы не прислушаемся к голосу «стража» — Каткова.

С отвращением он отнесся бы к такому явлению современной российской государственности, как «нацреспублики» — государства в государстве, как без всякой фигуральности написано даже в учебниках обществознания.

«Кому неизвестно первое правило политического благоразумия, требующее, чтобы в государстве не было государств? Кому неизвестно, что государство в государстве есть коренное зло, которое своим существованием делает невозможным правильное развитие общества?.. А между тем в России это зло, приняв особую личину, развивалось систематически в то самое время, когда в России же, более чем где-либо, принимались стеснительные меры против коренных общественных сил, без самостоятельной организации которых невозможно правильное развитие жизни, — принимались стеснительные меры из опасения, чтоб эти силы не превратились в организации, опасные для государства.

Всякая национальность есть не что иное, как зародыш государства; всякий элемент, признаваемый, в видах возвышения или унижения, за особую национальность, неминуемо действует как чужеядное тело в составе государства… Всякого рода национальная рознь, которая допускалась в одном цельном государстве, всегда отзывалась потом горькими последствиями…

Главное зло, которому удобным орудием служила наша бюрократия, был этот фальшивый принцип разных национальностей, наполнявший её элементами, чуждыми национальности государства, которого она была органом. У нас появились внутренние иностранцы, у которых оказывалось разом два отечества, которые чувствовали себя гражданами разом двух государств. Могут ли при таких условиях удовлетворительно идти дела и устанавливаться правильные воззрения на вещи в сферах мыслящих, влиятельных и действующих?…

Расширение пределов русской территории не считалось бы таким приращением могущества России, как её вступление в свои права у себя дома. Действительно, как бы ни раздвигали другие государства свои пределы, Россия долго ещё может восстановлять равновесие, не выходя из своих пределов, а только становясь в них сама собою… Только вступив в обладание собою, Россия, а с тем вместе и все внутренние её интересы, могут быть обеспечены и развиваться правильно и плодотворно».

Если своевременно не покончить с такой матрешечной государственностью, однажды свою собственную страну придется завоевывать снова. Фактически Россия руками Муравьёва и словом Каткова вынуждена была вести политическую и культурную реконкисту собственной же территории, захваченной «европейской цивилизацией».

«Не беспримерное ли явление представляет собой теперь Россия, делающая завоевания в пределах собственной территории? Иначе не смотрят политические люди Европы на нынешние действия нашего правительства, например в западном крае, как на завоевания, хотя эти завоевания состоят только в том, что Россия захотела, наконец, серьёзно быть Россией в своих собственных владениях. Расширение пределов русской территории не считалось бы таким приращением могущества России, как её вступление в свои права у себя дома…»

Именно поэтому Катков с такой яростью борется за внешнюю суверенность России, подчеркивая: более всего Запад ненавидит Россию тогда, когда она занята своими делами в своих интересах: «Всё политическое искусство европейских правительств по отношению к России состояло в том, чтобы вовлекать её правительство в такие положения и сочетания, которые наименее соответствовали бы её собственным интересам и в которых она служила бы посторонним для неё целям, сколь можно более в ущерб себе… Там, где хоть сколько-нибудь выступал наружу русский интерес в европейских делах, можно было с уверенностью ожидать, что все правительства станут против нас заодно. Не могла быть допущена никакая комбинация, выгодная для России, не мог быть поднят никакой вопрос, который хотя бы отдаленным образом обещал разрешиться в русском смысле. Русская политика в Европе могла что-нибудь значить только в той мере, в какой она отреклась от своего национального характера…»

Политическая метафизика Каткова вполне совпадает с его философской метафизикой. Есть движение центростремительное, к единению государства вокруг русских национальных начал, русского языка и культуры, к высшей цивилизации. А есть движение центробежное, сепаратистское, когда от России отпадают окраины, когда сам русский народ стремятся раздробить, противопоставив великороссам «украинство», а русскому национальному языку искусственно вылущенные наречия. Первое — путь жизни и полноты бытия, второе — путь деградации и смерти.

Ту же метафизику Катков прилагал не только к русской политике, но и к американской. И здесь его рассуждения звучат неожиданно актуально — по сути М. Катков оказался первым русским «трампистом»: «В Северной Америке нет помину о партиях либеральной и консервативной в политическом смысле. Зато там есть две партии, которые постоянно и открыто борются между собой. В первой вся центростремительная сила государства, которую зиждется его единство и держится его целость, патриотический дух и национальное чувство: это партия государственная, которая в Америке зовется республиканскою. Другая представляет собою движение центробежное, партия расторжения и разложения, которая от этапа к этапу влечет людей к измене и бунту; она зовется в Америке демократическою партией».

Теперь мы лучше можем понять тот специфический «этатизм» Каткова, первостепенное внимание, которое он уделяет не обществу, а государству. Для него, как платоника, именно Государство есть высший принцип, образ логически стройного космоса. Именно в государстве, персонифицируемом самодержавием, заложена та центростремительная сила, что ведет к высшему бытию.

«В чем состоит ход образования государства? Не