Шрифт:
Закладка:
«Два имени были у всех на уме и на языке: Муравьёв и Катков, — вспоминал князь Н. Имеретинский. — В какой мере был знаком умиротворитель Литвы с московским писателем до восстания, я не знаю. Народное бедствие сравняло, сблизило их, а сравнивать этих двух людей было очень трудно. Один являлся во всеоружии власти, имея в руках государственный меч, врученный ему самим монархом с обширными полномочиями. В руках Каткова было одно только перо. Он был частным человеком, почти без всякого официального или служебного положения. Однако из сближения этих двух полюсов сверкнули молнии, испепелившие крамолу до самого корня! Не буду говорить о тогдашних статьях Каткова, они слишком общеизвестны. Не буду распространяться и о том, с каким жгучим интересом прочитывал я „Московские ведомости“. Едва ли ошибусь, если скажу, что с ними народ переживал душою и умом каждый день и час смутного времени. Эти статьи укрепляли, ободряли и вдохновляли самого Муравьёва. Говорю не наобум, потому что слышал это от самого Михаила Николаевича».
«Катков пишет дельно, убедительно, потому что не боится писать. Это прямой народолюбец, воистину русский человек! Он зорко смотрит, далеко видит и дело понимает так, как оно есть! Дай Бог, чтобы все так понимали!..» — передавал князь Н. Имеретинский отзыв о М. Каткове самого М. Н. Муравьёва.
Национальная доктрина Каткова
Заслуга Михаила Каткова в деле подавления мятежа, грозившего гибелью Российской Империи, заключалась, прежде всего, в полемике с теми идейными течениями в русском обществе, которые готовы были проявить к польскому сепаратизму снисходительность, а к польской русофобии — понимание. Западники и революционные демократы поддерживали поляков, как нацию европейскую и просвещенную, которой постыдно пребывать под гнетом «противных» (по выражению А. Герцена) русских. Представители высшей бюрократии из т. н. аристократической партии испытывали классовую солидарность с бунтующими польскими панами (одним из основных мотивов восстания было нежелание польских панов освобождать крестьян по сформулированным в царском манифесте правилам). Даже славянофилы видели в польской проблеме «роковой вопрос», признавая право польской народности на самостоятельность. И только Катков без всяких компромиссов видел в мятеже вызов тому принципу государственного и национального единства, который он считал высшим законом жизни.
В Российской империи мыслима только одна нация — русская.
«Решительно настаиваем, что в Российской империи нет и не может быть другой национальности кроме русской, другого патриотизма, кроме русского, причем мы вполне допускаем, что русскими людьми и русскими патриотами могут быть, как и бывали, люди какого бы то ни было происхождения и какого бы то ни было вероисповедания». Катков был сознательным защитником идеи русской гражданской нации: «Национальность есть термин по преимуществу политический… Для того, чтобы быть русским в гражданском смысле этого слова, достаточно подданства».
Тем немыслимей для Каткова было бы навязываемое сейчас различение «русских» и «россиян». Для него русская нация открыта для человека из любого племени. Но в иерархии племен в Империи на первом месте для него мыслимо только русское. Катков был шокирован и подавлен, когда Александр II однажды произнес перед польской депутацией речь со словами: «Я люблю одинаково всех моих верных подданных: русских, поляков, финляндцев, лифляндцев и других; они мне равно дороги». Ему показалось это провозглашением принципа безнародности верховной власти в России, «медиатизацией» русского народа, превращающей его из носителя действующего государственного начала в одну из многих групп подданных, которые монарх вроде бы одинаково любит, а на деле — одинаково равнодушен.
«Нас приготовляют к покушению на самоубийство мыслию о страшной разноплеменности народонаселения русской державы… Россия есть ни что иное как химера; в действительности же существуют двадцать наций, которым эта химера, называемая Россией, препятствует жить и развиваться самостоятельно. Двадцать народов! Каково это! А мы и не знали, что обладаем таким богатством… мы думали, что под русской державой есть только одна нация, называемая русской, и что мало государств в Европе, где отношения господствующей народности ко всем обитающим в её области инородческим элементам были бы так благоприятны во всех отношениях, как в русском государстве!».
Каткова не могло не возмущать то, что тогдашняя российская бюрократия смотрела на русский народ с подозрением и отчуждением (с тех пор ситуация только ухудшилась многократно): «Странная участь русской народности! Русская народность считается у нас господствующею народностью, Православная Церковь — господствующею церковью;
но малейший признак жизни в русском обществе, малейшая попытка русских людей сгруппироваться для совокупного действия даже против организованной измены и революции, даже для поддержания православия и русской народности против организованной пропаганды, — это кажется нам чем-то странным, неудобным и даже опасным».
Для самого Каткова русский народ всегда был на первом месте. Именно в нем он видел носителя идеи Российского государства, выстрадавшего его столетиями. И потому выступал как против уравнивания русских с другими народами, так и против неразборчивости в вопросах миграции.
«Первый признак порядочной семьи состоит в том, что в ней принимаются лица лишь с выбором, а не первые попавшиеся. Благоразумно ли слишком поспешно равнять с членами этой семьи, предки коих выстрадали нынешнюю Россию, первых встречных, кто только натолкнется, не имея гарантий благонадежности их, кроме желания принять наше подданство и получить соответствующие выгоды?»
Михаил Катков решительно выступает против миграционной всеядности, зато он видит благо в русификации. Большевистские пропагандисты и польские революционеры сделали всё, для того, чтобы понятие русификации превратилось в ругательство. Еще бы — ведь русификация предотвратила полонизацию Западной Украины и Белоруссии. Для Каткова же, бывшего главным идеологом политики русификации она означало приобщение народов к высшей культуре, к развитой русской цивилизации, к образованию, к языку и словесности мирового значения.
Забудем ли вклад самого Каткова как редактора «Русского вестника» в золотой век русской литературы — И. Тургенев, Л. Толстой, Н. Лесков — это всё «катковские» авторы. Ф. М. Достоевский без щедрых авансов М. Н. Каткова просто не выжил бы в самые трудные моменты своей жизни, когда оказался без средств с беременной женой за границей. Абсолютные вершины русской и мировой литературы никогда не были бы созданы без поддержки Каткова. Достаточно привести названия произведений, впервые увидевших свет в «Русском Вестнике»: «Накануне» (1860 г.), «Отцы и дети» (1862 г.), «Дым» (1867 г.), — И. С. Тургенев; «Семейное счастье» (1859 г.), «Казаки» (1863 г.), «Война и мир» (1865–1869 гг.), «Анна Каренина» (1875–1877 гг.), — Л. Н. Толстой; «Преступление и наказание» (1866 г.), «Идиот» (1868 г.), «Бесы» (1871–1872 гг.), «Братья Карамазовы» (1879–1880 гг.), — Ф. М. Достоевский; «Соборяне» (1872 г.), «Запечатленный ангел» (1873 г.), «Захудалый род» (1874 г.), — Н. С. Лесков.
Впрочем,
