Шрифт:
Закладка:
— Я не могла дать тебе выше ставку, сама понимаешь. Но я следила, чтобы у тебя были постоянные доплаты и премии. И скидка у тебя для Марии самая большая. Если бы я могла, она бы и вовсе бесплатно училась. Но у тебя у первой бы тогда возникли вопросы, Даша. А я не готова была... Но сейчас, когда скрывать больше нечего, я хочу помочь твоей дочери.
— Не нужно, — мотнула Дарья головой, — правда, нам ничего не нужно. И тест делать не нужно, она Шведова дочь, они глазами похожи. От вас у моей дочери ничего.
— А Топольский... — начала Волынская, но Дарья ее перебила.
— Не было там Топольского. Ваш Илья и Сергей его подставили. Спросите сына, он вам расскажет. А я доработаю до конца месяца и увольняюсь, заявление уже подписано директрисой.
— Зачем, Даша? — Инна Евгеньевна посмотрела с укоризной. — Ты можешь работать здесь столько, сколько посчитаешь нужным. Мы все равно перед тобой в долгу, даже если Машенька не наша...
— Нет, вы мне ничего не должны, — твердо сказала Даша, вставая. — А я ничего не должна вам. До свидания.
И вылетела из кабинета.
***
Долго собиралась с духом прежде чем войти в класс. Вряд ли обойдется без колкостей и насмешек. Но разве слова могут сделать хуже того, что уже случилось с Машей?
А она выдержит. В конце концов, это всего лишь дети. Жестокие, избалованные, но дети.
Вдохнула и вошла в класс. Прошла к столу, не глядя по сторонам, а затем все же заставила себя поднять голову и посмотреть им в глаза.
— Good morning, sit down, please*, — сказала на автомате. Но класс продолжал стоять.
— В чем дело? — обвела взглядом, внутренне сжавшись.
— Дарья Сергеевна, можно сказать... — заговорил, запинаясь, Анвар Мамаев, и она с удивлением посмотрела на парня.
— Конечно, Анвар. Говори.
— Мы хотели... Вы можете...
— Вы не думайте ничего такого, Дарья Сергеевна, — перебила его Лена Светлая. — Анвар хотел сказать, что мы не считаем, что вам нужно уходить.
— Ничего такого в той истории нет, — хмуро сказал татуированный качок Дима Ляшко. — Они подонки, это им стыдиться надо, а не вам.
— Дарья Сергеевна, не уходите, — всхлипнул кто-то из девчонок, девчачья половина класса как по команде захлюпала носами.
— Вы что, ребята, девочки, не надо, — растерянно оглядываясь пробормотала Дарья, а Анвар подошел и положил на стол пластиковую карту.
— Вот возьмите, — старательно насупливая брови, сказал он, — для Маши. Передайте, что это от нас. От всех.
— Что это? — кивнула она на карту.
— Деньги, — ответил за всех Дима. — Мы должны были в Италию поехать на зимних каникулах. Не надо нам Италия, мы у родителей попросили разрешения. Пусть эти деньги будут Маше на операцию. От нас.
— Что вы, ребята, не надо, — Дарья хотела, чтобы вышло строго. Но голос дрогнул, и она тоже всхлипнула. — Зачем?
Не выдержала, опустилась на стул и спрятала лицо в ладонях.
Девочки с передних парт с плачем бросились ее обнимать. Парни отворачивались и громко сопели.
— Дарья Сергеевна, не уходите. Маша поправится, вот увидите.
— Спасибо, девочки, спасибо милые. Спасибо, ребята... — она не успевала отвечать.
Мажоры... Да какие они мажоры? Обычные дети. Как все. Как всегда. Как все люди. И от этого на душе становилось теплее. Легче.
*Доброе утро, садитесь, пожалуйста (англ)
Глава 31
Маша
С тех пор, как я пришла в себя, окружающий мир погружен в темноту. На моих глазах плотная повязка, которую нельзя снимать. Мне все время это повторяют, а зря, даже если бы я и хотела это сделать, у меня не хватит сил.
Врач говорит, она для того, чтобы не нагружать глаза, а мне кажется, он обманывает. Они все мне лгут, даже мама.
— Доченька, все будет хорошо, поверь, — твердит она, — ты обязательно будешь видеть. Тебе сделают операцию, мы вместе полетим в Гамбург. Твой па... Сергей Дементьевич уже выбрал клинику. Она лучшая! Главное, чтобы ты поправилась, окрепла и набралась сил.
Я не верю, но ничего не говорю. Мама меня утешает, пусть думает, что я поверила.
Все равно. Мне все равно, что со мной будет, потому что Никита не хочет со мной говорить.
Я ничего не вижу, зато все чувствую. Он приходит каждый день, но я не слышу, как он открывает и закрывает дверь, не слышу звука его шагов. Когда идут медсестры или врачи, их слышно еще из коридора. И маму тоже.
А Никита по палате передвигается практически бесшумно, вот только его присутствие я ощущаю всем телом.
Узнавание проникает в каждую клеточку, забивает собой легкие, заполняет мои рецепторы. Восприятие обостряется, я как будто взлетаю над кроватью. Мое тело становится невесомым и парит.
И тогда я его вижу, вижу даже сквозь тугую повязку, плотно прилегающую к глазам.
Никита похудел, осунулся. Между бровями на переносице залегла глубокая складка. Его красивые изогнутые губы сухие и потрескавшиеся. Он поджимает их, сцепив зубы, и смотрит. Смотрит, смотрит, не сводя с меня потухшего взгляда.
И ничего не говорит, а я ничего не понимаю.
«Ник, почему ты молчишь?» — хочется сказать, но я не могу. Не выходит.
Губы не слушаются, не разлипаются, словно они склеенные. Во рту тоже вязко и липко. Может, и у Никиты не выходит?
Тогда ладно, тогда не надо, разве мне нужны слова? Я хочу почувствовать его рядом, ощутить тепло его кожи. Пусть возьмет меня за руку и молчит, больше мне ничего не нужно.
...Выныриваю из бездонного омута и какое-то время пытаюсь понять, где я и что со мной. Воздух в легких густой и тягучий, они будто забиты ватой. Рвано выдыхаю, проталкивая вязкую жижу, и воздух с хрипами вырывается наружу.
— Тихо, Мышка, — слышу внутри себя шепот, — ты просто спала. Все хорошо.
— Ник... — с трудом разлепляю горячие сухие губы, — Ник... ты... ты...
Я знаю, что это Никита, чувствую, что он здесь. Но звенящая тишина в палате пугает.
— Ник, — зову, сминая простыню
