через три-четыре, — трактор уже не сможет вытащить машину, а трактористу просто не под силу будет откопать их до тех пор, пока не стихнет пурга, а пурга может бушевать неделю.

Бутылов уже мысленно представил, как в покосившемся от тяжести снега кузове, забытые всеми, голодные, они медленно замерзают. В какие-то минуты ему казалось, что та гнетущая тишина уже наступила, уже не слышно, как завывает ветер, не хлопает придавленный снегом брезент, но резкий, как близкий выстрел из карабина, удар брезента о планку каркаса возвращал его к действительности. Он облегченно вздыхал, а через минуту в его сознании снова всплывали тревожные картины гибели, гибели, которой могло бы и не быть, загляни он перед отъездом в дежурку. Сейчас он со всеми подробностями воспроизводил возможный разговор с помощником дежурного, воспроизводил разговор с дежурным, после того как помощник сообщил о штормовом предупреждении. Доказывал Бутылов дежурному, что нельзя посылать кинопередвижку, просил доложить начальнику политотдела, дежурный не хотел этого делать, но наконец после убедительных слов — сержант сейчас приводил очень веские доводы — согласился доложить. Полковник отменил свой приказ.

— Почему я в дежурку не зашел?! Что теперь будет?! — Бутылов не заметил, как начал разговаривать сам с собой вслух.

— А я о другом думаю, — прервал его Исхаков, переставший вращать руками, оттого что услышал голос сержанта. — Костя давно ушел, — может, что случилось?

— У печки твой Костя греется. Куда ему спешить. Не его, а нас заметает.

— Разве можно так о человеке?..

— Что человек! Все люди одинаковые. Больше о себе думают.

— Плохой ты. На моей родине таких называют сыном собаки. — Исхаков встал, плотнее подвязал уши шапки-ушанки и стал заправлять полы шинели за ремень.

Сейчас, как и в тот раз, когда уходил Елагин, Бутылов стал доказывать, только еще настойчивее, что идти в такую пургу — самоубийство, что если и случилось что-либо с шофером, то тот виновен сам, а не он — сержант, он не разрешал ефрейтору уходить, а раз не подчинился, пусть сам за себя отвечает. Слушал Исхаков громкую, торопливую, с выкриками речь сержанта и молча обвивал полы шинели вокруг ремня.

Откинув крючок, Исхаков толкнул дверцу, но она не открывалась, пришлось надавить плечом — в узкую щель холодный ветер начал завихривать снег. Не обращая внимания на этот ветер, Исхаков протиснулся через щель, захлопнул дверцу и встал в углубление, треугольником продавленное в сугробе.

Кругом бушевала метель, неистово, беспорядочно крутились хлопья снега, свистела поземка. Солдату стало жутко от этой мутной, свистящей и воющей, как стая голодных шакалов, белизны, он никак не мог решиться сделать первый шаг. А поземка заметала углубление, выравнивая сугроб, все выше и выше засыпая валенки солдата.

Наконец, поборов страх, Исхаков выдернул из снега валенки и начал обходить машину с подветренной стороны. За брезентовым кузовом ветер не бил в лицо — можно было осмотреться. Впереди темнела сопка, к ее подножию прилегал высокий, уже ставший плотным сугроб; у самого края сугроба чернел какой-то бугор. «Что это? Камень? Но когда выталкивали машину, камня не было видно, хотя и заряд был слабее и сугроб меньше».

Исхаков стал внимательнее всматриваться через косые полосы снежной завесы. Ему показалось, что бугор медленно двигается к машине.

«Неужели Костя?!»

Прикрыв рукавицей, как козырьком, глаза, Исхаков широко зашагал туда, где на снегу был человек.

— Привел трактор. Дождались, — ворчал Бутылов, стряхивая снег, намерзший на шаль, пальто и брюки женщины.

— Отойди! Оббей с Кости снег, надень на него куртку, руки ототри, — Исхаков почти оттолкнул сержанта и начал снимать с ног женщины туфли.

Тонкие шерстяные носки, надетые на капроновые чулки, и сами чулки были мокрыми. Он сдернул носки и чулки и стал долго и старательно растирать шинельным сукном икры, ступни, заледеневшие пальцы, тер до тех пор, пока не почувствовал, что они стали теплыми. Тогда, сняв с себя шинель, он укутал ноги женщины, взял ее руки и начал так же старательно растирать их, теперь уже полой гимнастерки.

Женщина начала бредить. То совсем тихо, почти шепоток, то вполголоса; ее речь была непонятна, лишь немногие слова можно было разобрать. Вслушивался солдат в сбивчивый разговор бредившей, хотелось ему разобраться, почему она оказалась здесь, что заставило ее идти в тундру одной, пешком, откуда и куда она шла. Но сколько он ни напрягал слуха, понять ничего не мог. Не понимал он ничего, что говорила женщина, и не только потому, что говорила она неразборчиво, — в то время когда он, оттирая замерзшие пальцы, слушал бредившую, руки его задевали ее мокрую одежду и это отвлекало его, невольно рождалась другая мысль, что и эта женщина, и Костя могут в сырой одежде замерзнуть даже здесь, в кузове.

Постепенно эта мысль вытеснила все другие, он уже не слушал бредившую, он думал о том, что предпринять. Вспомнилось, как отец говорил всегда, что ни мороз, ни ветер не страшны путнику, страшно, когда в степи устанет конь и намокнет одежда. Мокрая одежда — смерть. Он перебирал все возможные варианты: разломать ящик, где хранятся банки с кинолентами, и разжечь небольшой костер на одной из банок, а в кузове прорвать дыру для отвода дыма, как в юрте, но костер в машине опасен. Может, завести движок? Но выхлопную трубу наверняка замело, — значит, часть газов будет пробивать в кузов. Это тоже опасно — угорим. Другого выхода нет. Движок нужно завести — от него будет тепло, можно пить горячую воду. Киномеханик быстро встал, нащупал ведро, разбил рукой лед, уже покрывший тонким слоем воду, открутил пробку радиатора и стал заливать в радиатор воду.

— Что ты делаешь? — громкий и тревожный голос Бутылова, молча сидевшего до этого возле Елагина, прозвучал неожиданно. Исхаков даже вздрогнул.

— Движок завожу.

— С ума сошел! Задохнемся все! Не разрешаю!

Однако этот крик не подействовал на Исхакова, он начал рывком вращать рукоятку.

— Задохнемся! Запрещаю! — Бутылов рванулся к Исхакову, схватил за рукоятку, но, взмахнув руками, отлетел к борту кузова — сильно, со злостью солдат оттолкнул его.

— Сиди и не ной!

4

Полковник Анисимов смотрел то на лежавшие перед ним листки, исписанные мелким почерком, то на тюлевую штору, почти полностью закрывавшую окно. После обеда, прежде чем возвращаться в штаб, он всегда заходил в кабинет, чтобы спокойно, лежа на кушетке, выкурить папиросу, просмотреть газеты. Сегодня он тоже зашел в кабинет, но, закурив папиросу, не лег на кушетку, а сел к столу — прежде чем отдать машинистке текст завтрашней беседы о боевых традициях пограничных войск, он хотел еще раз прочитать его и заодно вписать вспомнившийся ему пример тех лет, когда еще