Переодеваемся. Вешаем вещи на крюках под потолком, переворачиваем солому и принимаемся ужинать. Дождь льет постоянно, и холод все пронзительнее. Мы открываем большую банку квашеной капусты с колбасками и подогреваем. Греем вино. Капустой я поделился с парнем, бедняга был без денег и ел на ужин сухой хлеб. Он был тронут, а все заключили, что мы отлично экипированы и заметно, что мы знаем толк в спорте. «Если подольше с нами поживете, увидите, что здесь весело».

Конюшня и немецкий шлагбаум с суровыми солдафонами в тяжелых касках. По сравнению с шутками и песнями людей в конюшне те — серая тюремная стена. Я лежу на соломе, завернувшись в одеяло, и чувствую рядом с собой два мира. На расстоянии вытянутой руки… И опять, не знаю, в который раз, думаю о Франции. Несмотря на все обвинения, которые можно ей предъявить, ЧТО-ТО есть в этом народе. Остатки того, что было, — и это, возможно, самое печальное. То, что чувствовали другие, к чему подсознательно стремились, французы могли воплотить и представить в виде ясной, понятной ВСЕМ жизненной формы. Им не нужны «суперлюди» — они хотели человека, и, может, поэтому их влияние было так глубоко, так резко врезалось оно в мировую культуру. Дальше они шли по инерции. Предыдущая война их истощила. Что они дали миру после той войны? Гораздо меньше, чем им казалось. Разложение?

Все спорят, и никто не понимает, почему Германия везде побеждает. Говорят о беспомощности, предательстве, неподготовленности; все справедливо, но сегодня все забывают, что в своей критике они используют неправильную оценку: все измеряется Германией. И никто не может продемонстрировать такую же подготовку, как они. Все поддались силе воздействия, переоценили ценности и мерой собственной слабости измеряют мощь Германии. Считают это нормальным явлением. Но Германия — явление ненормальное, атаковавшее нормальный мир. Нормальный мир оказался гнилым, дезорганизованным и беспомощным, каким может быть голый человек, на которого напал вооруженный пьяница или сумасшедший. Ни Польша, ни Франция, ни Англия не могли справиться и не справились бы даже в том случае, если бы они были организованы в сто раз лучше. Чтобы иметь возможность противостоять немцам и выдержать атаку, Польша и другие государства должны были бы перестроиться на тот ненормальный и сумасшедший образ жизни, каким он был в Германии; принять ту однобокую идею и подчинить ей все другие вопросы. Причем давно. Во время последней мировой войны столкнулся противник с противником, сегодня столкнулись два мира, две религии. Ведь мир Германии нельзя считать нормальным, его нельзя использовать в качестве меры. Англия справится с Германией только то-гда, когда сама будет использовать их методы и способы, а может, частично и мировоззрение. Наполеон… Я почти уверен, что, хотя Германия проиграет войну, многие идеи из немецкой концепции мира, экономические и социальные концепции пропитают Европу, как пропитали ее концепции Наполеона, распространившиеся в результате ЕГО войны. Я сегодня совершенно ясно вижу, что мир не мог победить Германию просто потому, что он был другим, старым миром СВОБОДЫ. Мир свободы, прав свободы — иногда и жестоких — не мог противостоять хорошо организован-ному рабу. Я оправдываю старый мир именно здесь, на соломе, в грязной конюшне, потому что слушаю песни и анекдоты, которые могла породить только свобода слова, мысли, мнения; отсутствие дисциплины, отсутствие судимости и самоотречения. Мы платим за все это, весь мир платит, потому что хоть, возможно, и для видимости, но он руководствовался идеей человека из плоти и крови, а не идеей существа, принесшего себя в жертву для блага так называемых будущих поколений, величия и утопии. Если в действительности он и не давал свободу, то создавал ее иллюзию. А тот, другой, не оставляет даже иллюзии… Я ежусь под одеялом, потому что вдруг с ужасающей ясностью вижу, что Германия подменяет все понятия, все ценности. Раньше люди верили в силу и превосходство свободного человека, немцы научили нас, вбили в голову мысль, что только раб способен по-настоящему работать; что ТОЛЬКО он может по-настоящему строить и создавать. Немцы разрушают нас больше изнутри, чем снаружи. И последствия могут быть ужасные. В то же время, когда мысль цепенеет, я напеваю про себя вальс из «Фауста» Гуно. И мысли мои тоже находятся на границе, в мыслях тоже ощущается демаркационная линия. Внезапно я снова вижу тонкие, выщипанные рыжие брови фройляйн Доры. Сыплются немецкие слова, складываются в предложения, падают в такт дождевых капель за стеной. Сонные и размытые воспоминания. Смысл? Каски? Там, в джунглях Конго, на берегу реки Фробениус{115} вспоминал странный термитник. Высокий конус, над ним красивейший купол, прорезанный коридорами и артериями, по которым с ритмичным звуком двигались маленькие муравьи. Тихо и спокойно. Но каждые четыре недели спокойствие внезапно нарушалось. Изнутри долетали звуки, похожие на взрывы, глухие взрывы. И однажды поверхность термитника была разрушена, каналы открыты и тысячи желтоватых трупиков валялись в красной пыли руин. Купол треснул. Ночью, при свете лампы, можно было увидеть молодое поколение того же вида термитов, которые, поднявшись из нижних слоев термитника, убивали и разрушали гору без остатка. На следующую ночь они убирали трупы и развалившиеся части, создавали свой порядок, и снова наступал период тишины и покоя… Почему он начал книгу, название которой я уже не помню, именно этим? Fräulein Dora — was meinte er?[196] Фройляйн Дора доставала из сумочки сигарету, слушала, не идет ли кто-нибудь, и быстро угощала меня. Потом плыл и временами ломался ее скрипучий голос:

— Als höchste Ordnungsform der Menschen wird heute von den Deutschen der Staat betrachtet. Nach der Hegelschen Philosophie war er der höchste Wert auf Erden und verpflichtete als solcher die Menschen, sich ihm bis zur Aufopferung des Lebens hinzugeben…[197]

— Fräulein Dora, diese Wertung ist falsch. Das ist faaaaalsch, das ist ein Wahnsinn!!.[198]

Темной ночью хлещет дождь, ветер бросает потоки воды на стену и дергает дверь. Я лежу под одеялом, съежившись, как гусеница, пронзенная булавкой, и верчусь, не в силах заснуть. И только все время что-то танцует в такт вальса из «Фауста».

26.9.1940

Мы должны были встать рано, потому что часы на той стороне переведены на час вперед, с поправкой на немецкое время. Офицеры на «границе» «работают» по нему. Дождь прекратился, но день хмурый и холодный. Мы готовим кофе, подкармливаем молодого парня. Потом собираемся. Несмотря на холод, решили остаться в шортах, в них удобнее ехать.