сумела поступить в театральную труппу. Каждый вечер она играла на сцене в одном из театров Стамбула, ее обожала публика и поддерживали партнеры. Иногда по сигналу осведомителя в театр врывалась полиция. Актриса при помощи сообщников убегала по крышам, зрители освистывали полицейских, и те удалялись несолоно хлебавши. Стражи порядка покидали театр, раздосадованные и злые, на прощанье бросив взгляд на сцену, опустевшую прямо во время действия.

Такое же впечатление производила и Эс-Сувейра, когда Омар приехал туда в феврале 1972 года. Она напоминала декорацию театральной сцены или съемочной площадки, по неизвестным причинам покинутую актерами, которые в спешке собрали вещи и умчались, побросав свое барахло, фанерный щит с изображением заката, обстановку бутафорской гостиной, хранящую следы праздника. Омара принимали как министра или высокого сановника. В обшарпанном комиссариате заброшенного городишки его встречали служащие в вычищенных мундирах, а на старом письменном столе стояли блюдо с выпечкой и дымящийся чайник.

– Прошу вас, садитесь, комиссар! – обратился к нему молодой мужчина.

Его звали Исмаилом, ему было лет тридцать, он служил инспектором и всегда жил здесь, в этом отсталом районе. Он был красив, светлокож и смазывал волосы аргановым маслом, оставляя за собой аромат жареного ореха. Он с натянутой улыбкой, не мигая, смотрел на комиссара, а во взгляде его металась тревога, и это тронуло Омара.

– Вы увидите, у нас тут все не так, как в Касабланке, – заметил Исмаил, высоко поднял чайник, чтобы струя взбила пену, и разлил по стаканам горячий напиток. – Почти ничего не происходит. Правда, у нас тут хиппи…

Последние четыре года администрация закрывала глаза на то, что в лесу хиппи разбили лагерь, и не один. Они устраивали языческие праздники. Танцевали полуголыми в развалинах Дар-Султана. Блудили в грязных борделях, куда можно было попасть, уплатив десять дирхамов, а то и меньше, и куда мужчины с Запада заманивали молоденьких мальчиков и учили их, как будет по-французски «кончать» и «стояк». Полицейские иногда устраивали рейды по отелям и хижинам в Диабате и задерживали какого-нибудь хиппи с просроченной визой. Иностранцы имели право оставаться на территории Марокко не более трех месяцев, затем их отправляли на родину. Долгое время вопрос решался при помощи пары купюр или заграничной вещицы. Хотя накачиваться наркотиками и жить в грязи – это, в конце концов, их личное дело.

Однако после событий в Схирате власти решили закрутить гайки и начать борьбу с разложением молодежи. Карать за наркоторговлю и кражу паспортов, приводившую в бешенство зарубежные консульства, куда приходили плакаться грязные молодые иностранцы. В Танжере власти получили приказ не пускать в страну парней с длинными волосами. Таможенники, превратившиеся в парикмахеров, угрожающе размахивали машинками для стрижки волос перед носом прибывающих в страну молодых людей. Хиппи стали излюбленными жертвами одного из тележурналистов, который заявил: «Время хиппи закончилось!» Марокко хотело настоящих туристов, богатых, расточительных, плативших в валюте за поездки на верблюдах и покупавших за неслыханную цену берберские ковры и войлочные фески.

В городе исчезли яркие краски. Росписи на стенах были стерты, «Кафе хиппи» переделано. Хозяин носил теперь костюм, купленный на барахолке, и громче включал радио, когда звучала популярная песня: «Хиппи нам мешают жить. Хиппи надо уходить».

– На прошлой неделе в Диабате умер один молодой человек, – продолжал Исмаил. – Жители деревни не хотят с нами говорить, но, по нашим сведениям, у него был передоз. Им бы только купить наркотики, этим типам. А сами тощие и беззубые, словно бродяги.

Омар не притронулся к стакану чая. Он не отрываясь смотрел на стену, и Исмаил гадал, о чем может думать этот странный человек с пятнами на коже, как у прибрежных рыбаков. Омар внезапно поднялся и застегнул пуговицы на пиджаке.

– Я ищу одного парня, – объяснил он. – Одного марокканца, который жил вместе с хиппи.

Он вынул из кармана фотографию, на которой был изображен молодой человек с голым торсом, с выгоревшими на солнце, почти белыми волосами и бровями, отчего его зеленые глаза казались еще более яркими.

– Этот? Он марокканец?

– Как мы с тобой. Может, ты его видел?

– Не знаю. Возможно. Все эти типы на одно лицо.

– Ты отправишь своих людей на пляжи, в лес, пусть пройдутся по домам в медине. Повсюду, где можно спрятаться, ты меня понял?

На следующий день Омар велел отвезти его в Диабат. Дул ледяной ветер, насыщенный водой и солью, и Омару пришлось совершить нечеловеческое усилие, чтобы не расстегнуть рывком рубашку и не расчесать кожу в кровь. В воздухе стоял гнилостный запах, как будто океан на самом деле был бескрайним болотом. Когда появилась полиция, жители спрятались за закрытыми ставнями, а когда их стали расспрашивать, они отвечали неопределенно и испуганно. Они сожалели, что невольно стали пособниками такого разврата, что принимали у себя в домах наркоманов и бродяг. Одна женщина в старом бежевом кафтане расплакалась на глазах у комиссара. Она клялась, что ее обманули, что над ней посмеялись, и спросила, не может ли кто-нибудь в Рабате разобраться в ее деле, чтобы ей компенсировали ущерб. У Омара же наверняка есть знакомые в министерстве. Исмаил грубо оттолкнул настырную крестьянку.

Из всей общины хиппи Омар увидел только тех, что остались. Трое или четверо тщедушных и болезненных мальчишек валялись на полу в глубине холодной комнаты. Несколько хиппи, покусанных клопами или подцепивших паршу, отчаянно чесались. Еще несколько человек, больных желтухой, облегчались под деревом в тамарисковом лесу. Там, в лесу, они похоронили троих. Напрасно Омар задавал вопросы, он не получил ни одного ясного ответа. Кто были эти хиппи? Как они выглядели? Не говорил ли один из них по-арабски? Он решил, что местным, скорее всего, на него наплевать и авторитет полиции по непонятным причинам им не указ. Жители рассказывали о ритуалах вуду, о том, как люди впадали в транс, о найденных ими мертвых телах иностранцев с закатившимися глазами и загадочной улыбкой на лице.

– Откуда сюда доставляли наркотики? Кто их продавал? – рявкнул Омар в лицо оторопевшему крестьянину.

Бывший почтовый служащий сообщил, что хиппи получали письма, пропитанные кислотой, резали их на маленькие кусочки и съедали. Кое-кто шепотом вспоминал о самоубийствах – «да оградит нас Всевышний!» – и об одной девушке, марокканке, которую обрюхатил и бросил американец. Вот это было серьезное преступление. Вот это было страшное предательство. Хиппи не сдержали обещания держаться подальше от марокканцев. Некоторых даже склонили к свободной любви и подсадили на психоделики. Они влили отраву в юные души.

Во время инспекции Омар ходил, держа руки по швам и сжав губы, как будто боялся заразиться витавшим