соседней комнате, потом пили чай, и Тимур уже знал, что пожилая женщина — их хозяйка, а притихшая и как-то напряженно поглядывающая на него полнушка — Тоня, медсестра из БАО, прикомандированная к их полку. Оказалась же она здесь по долгу службы: проверяет санитарные условия квартир, в которых разместились летчики нового полка.

Тимур, глядя на строгую складочку у переносья и серьезные глаза девушки, развеселился: «Значит, тебе, хмурый товарищ медик, санитарные условия понравились, коли засиделась за этим великолепным самоваром!» И если бы Тоня обладала способностью читать его мысли, то для нее последнее, что он о ней шутливо подумал, оказалось бы тягчайшим ударом: по рассказам веселого сибиряка она успела создать пленительный образ его ведомого, который почти буквально свалился с неба. И вот он — в сто раз прекраснее! — сидит напротив нее, помешивает в стакане ложечкой, рассказывая о выползовских злоключениях.

— А больше всего, Иван, мне там понравился один славный дядя-усач, механик. Мудрый мастеровой и обладатель великолепного кисета с убийственно крепким самосадом. А по кисету вышивка-клич: «Кури самосад душистый и бей оккупантов-фашистов!»

Вскоре Тоня заторопилась и наотрез отказалась, чтобы ее провожали. Тут же и они, поблагодарив хозяйку за чай, пошли к себе. Проходя мимо этажерки, Тимур успел нагнуться и мельком просмотреть корешки книжек, стоявших на средней полке тесным рядком, а на верхней под мережной салфеткой приметить голубой ящик патефона. Подумал даже: «Надо как-нибудь «Орленка» послушать».

— Славная сестричка, — сказал Шутов, когда они вошли в свою комнату. — Серьезная, мало улыбается.

— Может, у нее дом там… за линией, потому и не улыбается.

— Не знаю. Да и спрашивать об этом не стоит. Если и впрямь за линией фронта, спросишь — только рану ворохнешь.

— Пожалуй.

Разобрали постели. Выключили свет. Легли. Слышно было, как Шутов потянулся и неожиданно негромко пропел:

— Живет моя отрада в высоком терему, а в терем тот высокий… — И, оборвав песню, заговорил мечтательно: — Есть на моей родине город Тайга, а в той Тайге действительно терем стоит высокий и живет в нем моя отрада Лина. Симпатичная такая, с лицом сибирячки, той, что в возке сидит на картине «Взятие снежного городка». — Помолчав, пояснил: — Суриков нарисовал, слыхал?

— Да. Динамичное полотно. Удалец на разгоряченном коне преодолевает снежный барьер. И возок, кажется, есть, но… сибирячки не помню.

— Как же! Их две. Одна к тебе затылком сидит, а другая профилем. Копия Лина… А может, только мне так кажется. Она сестра моего дружка Сашки, тоже летчика. Вместе летную школу с ним окончили и на пару в часть с назначением укатили. А перед самой войной отпуск нам выпал. Ой, Тимур, как я его, кедровые шишки, знаменито провел! Приду к ее дому, задеру повыше голову — на втором этаже жила, — приложу рупором ладони и напеваю: «Живет моя отрада в высоком терему…» Она выглянет в окно и кричит: «Выхожу!» Тимур, не спишь?

— Нет.

— Так тебе, наверно, неинтересно?

— Очень даже интересно.

— По утрам ее в школу провожал: в десятом классе училась. А к концу занятий я снова у школы. Дожидаюсь. Раз как-то заглянул с улицы в окно их класса, а на доске вместо геометрии самолет нарисован. В кабине военный летчик, смахивающий на меня, а на хвосте моя отрада сидит, и, чтоб не было, как я понял, кривотолков, в хвост направлена указательная стрелка с надписью: «Это Линка».

— А потом? — поощрил примолкшего Шутова Тимур.

— Потом кончился отпуск и мы с ее братом уехали в часть. Однако ж я с отрадой моей договорился: сразу же после выпуска собирай чемодан — и ко мне. И что ж ты думаешь? Однажды получаю телеграмму: «Приезжаю двадцать второго июня. Встречай». Представляешь, что за день выпал на то число?! Вот ты не раз говорил, что тебе не везет в нашем полку. Это мне не повезло.

— Не приехала?

— Она-то приехала, но полк наш в тот день утром по тревоге поднялся в воздух и — кедровые шишки! — на границу резанул. А границы-то уже нет — смята граница. После уже узнал, когда списались: на четыре часа она опоздала, а то бы встретились.

— Вернулась в Тайгу?

— Пишет, поступила на курсы авиаспецов и обязательно, мол, добьется направления в БАО поближе к нашей части. Вчера ей новый адрес сообщил. А то в Монино будет проситься. Она такая — добьется!

— Хорошая у тебя девушка, Иван. Помыслы у нее благородные, высокие.

— Я ж говорю, что… — И снова напел: — Живет моя отрада в высоком терему… — После небольшой паузы спросил: — А у тебя есть… отрада?

— Волосы Вероники.

— Как, как? Ты сказал — волосы?

Тимур тихо засмеялся.

— Это вроде нашего пароля. Живет она в Москве, тоже в «высоком терему», учится в институте, а по ночам сидит на крыше того терема и ждет, когда упадет фашистская зажигалка. По-моему, теперь ей не дождаться… Сколько ни сбрасывали тех зажигалок, тоннами, наверно, — не помогло: Москва как стояла, так и стоит, несломленная духом, целехонькая. — Помолчав, почти вне связи закончил: — И были у нее чудесные бело-золотистые косы. Началась война — отрезала. Мешают, говорит. А жаль.

Шутов подождал немного, осторожно повернулся на бок и затих: «Вспоминает волосы… Как он ее назвал?.. Вероникой, кажется? Сочувствую — вспомнил и загрустил… Погрусти, погрусти, друг, мешать не буду, может, во сне привидится, и не стриженая, а с бело-золотистыми косами…»

3

Проснулись затемно. Наскоро умылись, оделись и пошли в столовую. По пути догнали Усенко, и тот, здороваясь, крикнул:

— Как, братцы славяне, нынче морозец?

— Лютоватый, но терпимо, — сказал Тимур.

— Звир-р-рячий! — дурачась, зарычал Усенко.

— Э-э, кедровые шишки! Раз пригласили к себе нас, чалдонов, — привыкайте к сибирским порядочкам! — рассмеялся Шутов. — Это мы с Батей к вам в Европу зеленую стужу привезли!

После завтрака Шутов сказал Тимуру, что Московец собирает комэсков и командиров звеньев, а всех остальных на аэродром доставят машины.

— Машины? — удивился Тимур. — Здесь же близко! — И пошел. До проходной добрался вчерашней дорогой.

Его остановил строгий звонкоголосый окрик:

— Пропуск!

В синеватом свете тусклого фонаря, упрятанного под надежный козырек, Тимур увидел девчушку в куцем ватнике, защитного цвета юбчонке и великоватых сапогах; голову воинственно венчал авиационный шлемофон. Мордашка с тоненькой шейкой поблескивала двумя пуговками круглых, подозрительно разглядывающих его глаз.

— Ты кто такая?

— Я на посту — дневальная, — бойко отчеканила она. — А вот ты кто? Чой-то я такого не видала у нас, даже среди новеньких. Пропуск есть?

— Еще нет, — улыбнулся Тимур: его забавлял безбоязненный вид этой девчушки. — Но я здешний летчик. Честное пионерское.