состояния моего дяди, как я вам сказал, не осталось после его смерти и половины. Куда там! Даже трети, как я вполне убедился в этом. Теперь я имею весьма основательные причины думать, что брат ваш Клиффорд может дать мне ключ к отысканию остального.

– Клиффорд!.. Клиффорд знает о скрытом богатстве? От Клиффорда зависит обогатить вас? – вскричала старая леди, пораженная странностью этой идеи. – Это невозможно! Вы заблуждаетесь! Над этим стоит только посмеяться.

– Это так же верно, как то, что я стою на этом месте, – сказал судья Пинчон, ударив своею тростью с золотым набалдашником об пол и в то же время топнув ногой, как бы для того, чтобы выразить еще сильнее свое убеждение. – Клиффорд говорил мне сам об этом!

– Нет, быть не может! – воскликнула недоверчиво Гефсиба. – Это вам пригрезилось, кузен Джеффри.

– Я не принадлежу к грезящему разряду людей, – сказал судья спокойно. – За несколько месяцев перед смертью моего дяди Клиффорд хвастался мне, что он владеет тайной о несметном богатстве. Он хотел этим пошутить надо мной и подстрекнуть мое любопытство. Я это хорошо понимаю. Но, припоминая ясно некоторые обстоятельства нашего разговора, я совершенно точно убеждаюсь, что в его словах была часть истины. Теперь, если угодно Клиффорду – а ему должно быть угодно, – он может объявить мне, где найти список, документы или другие признаки, в какой бы форме они ни существовали, по которым бы можно было отыскать огромное утерянное богатство дяди Джеффри. Он знает тайну. Он не напрасно хвастался. В его словах были прямота, убедительность и что-то такое, по чему я заключаю, что под таинственностью его выражений скрывалась определенная мысль.

– Но зачем бы Клиффорду скрывать ее так долго? – спросила Гефсиба.

– Это было одно из побуждений его падшей натуры, – отвечал судья, подняв кверху глаза. – Он смотрел на меня как на своего врага. Он считал меня виновником своего ужасного бедствия, своей смертельной опасности, своих невозвратимых потерь. Поэтому невероятно было, чтобы он объявил мне в тюрьме тайну, которая возвела бы меня еще выше по ступеням благоденствия. Но теперь наступило наконец время, когда он должен открыть мне этот секрет.

– А что, если он не захочет? – спросила Гефсиба. – Или, как я в этом и уверена, если он совсем ничего не знает об исчезнувшем богатстве?

– Милая моя кузина, – сказал судья Пинчон со спокойствием, которое в нем было ужаснее исступления, – с самого возвращения вашего брата я взял за правило предосторожность – очень естественную в близком родственнике и натуральном опекуне человека в таком положении – наблюдать постоянно и внимательно за его поведением и привычками. Соседи ваши были свидетелями того, что происходило в саду. Мясник, хлебник, продавец рыбы, некоторые из покупателей вашей лавочки и многие старые богомолки рассказывали мне разные тайны вашей домашней жизни. Еще больший круг людей, и сам я в том числе, может засвидетельствовать о его дурачествах в полуциркульном окне. Тысячи людей видели его неделю или две назад, готового броситься на мостовую. Из всех этих показаний я вывожу заключение – с отвращением и глубокой грустью, конечно, – что несчастья Клиффорда так подействовали на его рассудок, никогда не отличавшийся силой, что он не может безопасно жить на свободе. Следовательно, вы сами можете судить, что – впрочем, это будет зависеть от того, какое я приму решение об этом предмете, – его ожидает заключение, может быть, на весь остаток его жизни в публичном приюте для людей, находящихся в его несчастном состоянии ума.

– Не может быть, чтоб у вас был такой умысел! – вскричала Гефсиба.

– Если мой кузен Клиффорд, – продолжал Пинчон с совершенным спокойствием, – просто от злости и ненависти к человеку, интересы которого должны быть для него дороги – уже одна эта страсть так же часто, как и всякая другая, показывает умственный недуг, – если, говорю, он откажется сообщить мне столь важное для меня сведение, которым он, без сомнения, обладает, то для меня достаточно будет самого ничтожного свидетельства, чтобы убедиться в его помешательстве. А чуть только совесть моя будет успокоена насчет моих намерений, то вы знаете меня так хорошо, кузина Гефсиба, что не можете сомневаться в моей решимости.

– О, Джеффри, кузен Джеффри! – вскричала Гефсиба горестно, но уже без раздражения. – Вы сами больны умом, а не Клиффорд! Вы позабыли, что ваша мать была женщина, что у вас были сестры, братья и дети! Вы позабыли, что между человеком и человеком существует привязанность, что один человек имеет жалость к другому в этом горестном мире! Иначе как бы вы могли подумать даже о таком поступке? Вы уже немолоды, кузен Джеффри! Нет, вы уже не в средних летах, вы – старик! На голове у вас уже поседели волосы! Сколько лет надеетесь вы еще прожить? Неужели вы недостаточно богаты на это недолгое время? Неужели вы будете терпеть голод? Неужели вы будете нуждаться в одежде или в приюте между нынешним днем и смертью? О, с половиной только того, чем вы владеете, вы можете пресыщаться драгоценнейшими яствами и винами, построить дом вдвое великолепнее того, в котором вы теперь живете, являться несравненно блистательнее пред глазами света – и все-таки вы оставите своему единственному сыну такое богатство, что он будет благословлять свою судьбу. Зачем же вам совершать это жестокое, страшно жестокое дело, такое безумное дело, что я даже не знаю, называть ли его злодейством?!

– Образумьтесь, Гефсиба, ради самого неба! – воскликнул судья с нетерпением, свойственным рассудительному человеку, который слушает нелепость вроде предыдущей в разговоре о делах. – Я объявил вам свое решение. Я не в состоянии переменить его. Клиффорд должен открыть мне тайну или подвергнуться всем следствиям своего запирательства. Пускай же он решается немедленно, потому что у меня есть разные дела на сегодняшнее утро и еще предстоит важный обед с друзьями по политике.

– Клиффорд не знает никакой тайны! – отвечала Гефсиба. – И Господь не допустит вас исполнить ваш умысел.

– Посмотрим, – сказал непоколебимый судья. – Между тем решайтесь, что вам делать: позвать ли Клиффорда и устроить дружелюбно дело свиданием между двумя родственниками или принудить меня к более суровым мерам, от которых бы я с радостью отказался, если б только совесть моя была спокойна. Но ответственность за это пред Богом падет на вас.

– Вы сильнее меня, – сказала Гефсиба после краткого размышления, – и в вашей силе нет никакой жалости. Клиффорд сегодня болен, а свидание, которого вы домогаетесь, расстроит его еще больше. Несмотря на это, зная вас очень хорошо, я предоставляю вам удостовериться самому в невероятности того, чтобы он знал