небо? Или что я бы не радовался, если б это было согласно с долгом справедливости и с благосостоянием общества, чтобы наш милый родственник, друг моей юности, эта натура, созданная так нежно и прекрасно, этот человек столь несчастный и – должно сказать! – столь преступный, чтоб, одним словом, наш Клиффорд был возвращен жизни и наслаждениям ею? Ах, вы меня мало знаете, кузина Гефсиба! Вы мало знаете это сердце! Оно трепещет теперь при мысли встретить его! Нет на свете другого человека, исключая вас, да и вы не превзошли в этом меня, который бы пролил столько слез о бедствии Клиффорда. Вы видите и теперь их. Никто так не восхищался бы его счастьем! Испытайте меня, Гефсиба! Испытайте меня, кузина! Испытайте человека, которого вы почитали врагом своим и врагом Клиффорда! Испытайте Джеффри Пинчона, и вы найдете его верным до самой глубины его сердца!

– Во имя неба, – вскричала Гефсиба, в которой этот поток нежностей со стороны человека, в высшей степени жесткого, возбудил только сильное негодование, – ради самого неба, которое вы оскорбляете и которое изумляет меня своим долготерпением, оставьте эти уверения в привязанности к вашей жертве! Вы ненавидите Клиффорда! Скажите это прямо, как мужчина! В эту самую минуту вы питаете против него в вашем сердце какой-нибудь мрачный замысел! Выскажите его сразу! Или, если вы надеетесь преуспеть в нем вернее, скройте его до тех пор, пока восторжествуете! Но не говорите никогда опять о вашей любви к моему бедному брату! Я не могу выносить этого! Это заставит меня позабыть границы всякого приличия! Это сведет меня с ума! Удержитесь! Ни слова более! Иначе я брошусь на вас!

На этот раз гнев Гефсибы придал ей смелости, и она высказала свои чувства. Но было ли это непобедимое недоверие к прекраснодушию судьи Пинчона и это, по-видимому, уже излишне решительное отвержение в нем всякой человеческой симпатии? Были ли чувства Гефсибы основаны на справедливом понимании его характера или же это были только следствия женских предубеждений, ни на чем не основанных?

Судья, без всякого спора, был человек высокопочтенный. Никто не отвергал этого. Во всей весьма обширной сфере людей, знавших его в качестве должностного или частного человека, не было никого – кроме Гефсибы да какого-нибудь чудака вроде нашего дагеротиписта, – кто бы мечтал о серьезном оспаривании его права на высокое и почетное место, какое он занимал во мнении света. Да и сам судья Пинчон (надобно отдать ему справедливость) не слишком часто сомневался в том, что его завидная репутация не согласовывается с его заслугами. Поэтому совесть его, почитаемая всегда лучшим свидетелем человеческой честности, говорила согласно с одобрительным голосом света постоянно, кроме разве небольшого промежутка пяти минут в двадцать четыре часа или изредка в один какой-нибудь черный день из целого года. Однако, как ни сильно, по-видимому, это свидетельство, мы не решаемся подвергнуть опасности нашу собственную совесть, утверждая, что судья и согласный с ним свет были правы и что бедная Гефсиба со своими предрассудками ошибалась. Весьма быть может, что в нем скрывалось какое-нибудь злое и отвратительное намерение, невидимое людям, забытое им самим или погребенное так глубоко под великолепными столбами его тщеславных подвигов, что было совсем незаметно для повседневной его жизни. Мы решаемся даже сказать, что он мог ежедневно совершать дурное дело, что он мог возобновлять его беспрестанно.

Люди сильного ума, твердого характера и развитой чувствительности способны впадать в ошибки подобного рода. Это обыкновенно те люди, для которых формы всего важнее. Поле их действия лежит в области внешних явлений жизни. Они обладают отличным искусством схватить, устроить и обратить в свою собственность такие грубые, тяжелые, крепкие признаки достояния, как золото, земли и тому подобное. Из этих материалов и из благовидных дел, совершенных перед глазами света, существо такой породы обыкновенно строит высокое и величественное здание, которое в глазах других людей и окончательно в его собственных есть не что иное, как характер человека или сам человек. И что за чудное это здание! Роскошные залы его и ряды просторных комнат вымощены мозаикой из дорогих сортов мрамора, окна во всю высоту комнат пропускают солнечный свет сквозь самые прозрачные зеркальные стекла, высокие карнизы позолочены, потолки великолепно расписаны, а возвышенный купол, сквозь стеклянную середину которого видно небо, как бы вовсе не отделенное от вас никакой преградой, венчает все. Какой лучшей и благороднейшей эмблемой может кто бы то ни было пожелать выразить свой характер? Но увы! В каком-нибудь низком и темном углу, в каком-нибудь узком промежутке нижней настилки пола или в стоячей луже воды, прикрытой сверху изящнейшею мозаикой, может лежать полусгнивший и продолжающий гнить труп и наполнять все здание своим мертвенным запахом. Обитатель великолепного дома не будет замечать этого запаха, потому что он долго дышал им повседневно. Не заметят его и гости, потому что будут обонять только драгоценные ароматы, которыми хозяин соблазнительно наполнит свои комнаты. Изредка только случится быть в этом доме глубоко зрящему человеку, перед одаренными печальным даром глазами которого все здание растает в воздухе, оставив после себя только скрытый угол, задвинутую засовами конуру с паутиной, висящею фестонами на ее позабытой двери, или безобразную ямку под помостом и гниющий в ней труп. Здесь-то мы должны искать истинную основу характера человека и его дела, которая придает настоящую действительность его жизни; а эта лужа стоячей воды, прикрытая мраморным полом, зараженная нечистотой и, может быть, орошенная некогда кровью, – это его жалкая душа!

Применим эти замечания несколько ближе к Пинчону. Мы можем сказать (вовсе не обвиняя в преступлении эту почтенную особу), что в его жизни было довольно блестящего мусора, чтобы завалить и парализовать гораздо более деятельную и чувствительную совесть, чем какая когда-либо тревожила его. Чистота его судейских действий во время заседаний; верность его общественной службе; преданность его своей партии и строгая точность, с какой он соблюдал ее правила, или, по крайней мере, согласовывался с ее организованными движениями; замечательная его ревность в качестве председателя одного человеколюбивого общества, его неукоризненная честность как казначея вдовьей и сиротской суммы пожертвований; заслуги его в садоводстве, для которого он вырастил два особенных сорта груш, и в сельском хозяйстве, посредством выведения известного пинчоновского быка; чистота его поведения в течение многих лет жизни; суровость, с которой он журил и наконец отверг распутного сына; его заботы об успехах общества воздержания; ограничение себя с того времени, как у него обнаружилась подагра, пятью только рюмками в день старого хереса; снежная белизна его белья; лак его сапог,