Шрифт:
Закладка:
И если предположить, что он много-много тому лет назад, в своей ранней и беззаботной молодости, совершил какое-нибудь темное дело или даже что и теперь неизбежная сила обстоятельств могла бы заставить его совершить одно преступное дело между тысячью похвальных или, по крайней мере, непредосудительных дел, то неужели вы стали бы определять характер судьи Пинчона по одному этому делу, по этому полузабытому преступлению, и из-за него не уважали бы прекрасного течения всей его жизни? Что в злом деле столь тяжелого, чтобы гнет его перевесил всю массу незлых дел, которые будут положены на другую чашку весов? Эта система равновесия в большом ходу у людей Пинчонова сорта. Жесткий и холодный человек, поставленный в несчастное положение нашего судьи, глядящий изредка или никогда не глядящий внутрь себя и с решимостью составляющий о себе понятие по отражению своей личности в зеркале общественного мнения, – такой человек редко может прийти к самопознанию другим путем, кроме случайной потери богатства и репутации. Болезнь не всегда еще бывает в состоянии образумить его, да и не всегда самый час смерти.
Но мы имеем теперь дело собственно с судьей Пинчоном, который стоит непоколебимо против ярости гнева Гефсибы. К собственному своему удивлению, вовсе непреднамеренно, она вдруг высказала ему всю закоренелую ненависть, которую она питала к нему в продолжение тридцати лет.
До сих пор лицо судьи выражало кроткое терпение, важный и почти нежный упрек кузине за ее неистовство, добровольное прощение обиды, наносимой ему ее словами. Но когда эти слова были произнесены невозвратимо, взор его принял выражение строгости, сознания силы и непреклонной решимости, и вся эта перемена совершилась так естественно и незаметно, что казалось, как будто железный человек стоял на этом месте с самого начала, а мягкого человека не было вовсе. Впечатление, производимое судьей Пинчоном, было таково, как будто туманные облака со своими нежными цветами вдруг слетели с каменного чела крутой горы и оставили ее нахмуренною; вы глядите и с первого взгляда чувствуете, что она хмурилась и будет хмуриться вечно. Гефсиба почти готова была допустить безумную мысль, что перед ней стоит ее предок, старый пуританин, а не современный ей судья, на которого она только что излила всю злобу своего сердца. Никогда еще человек не представлял сильнейшего доказательства приписываемого ему родства, как судья Пинчон в этом случае, своим разительным сходством с портретом, висевшим в разговорной.
– Кузина Гефсиба, – сказал он очень спокойно, – пора уж это бросить.
– От всего сердца, – отвечала она. – Почему же вы не перестаете нас преследовать? Оставьте в покое бедного Клиффорда и меня. Никто из нас не желает от вас ничего больше.
– Я намерен видеть Клиффорда прежде, чем выйду из этого дома, – продолжал судья. – Перестаньте вести себя как помешанная, Гефсиба! Я единственный его друг. Неужели вы так слепы, что не видите, что не только без моего согласия, но и без моих стараний, без моих представлений, без всего моего политического, официального и личного влияния Клиффорд никогда не был бы, как вы это называете, свободным? Неужели вы почитаете его освобождение из тюрьмы торжеством надо мной? Вовсе нет, добрая моя кузина, вовсе нет, ни в каком случае! Это было исполнение давнишнего моего намерения. Я возвратил ему свободу!
– Вы! – отвечала Гефсиба. – Я никогда этому не поверю! Он обязан вам только своим пребыванием в темнице, а своей свободой – Провидению Божию!
– Я возвратил ему свободу! – повторил судья Пинчон с величайшим спокойствием. – И я явился сюда решить, должен ли он продолжать ею пользоваться. Это будет зависеть от него самого. Вот для чего я хочу его видеть.
– Никогда! Это бы свело его с ума! – воскликнула Гефсиба, но уже с нерешительностью, достаточно заметной для проницательных глаз судьи, потому что, совсем не веря в его добрые намерения, она не знала, что опаснее – уступить или сопротивляться. – И зачем вам видеть этого жалкого, разрушенного несчастьями человека, который едва удержал часть своего ума и хочет скрывать даже и этот остаток от людей, которые не любят его?
– Он увидит во мне достаточно любви, если только он в ней нуждается! – сказал судья с испытанной уверенностью в благосклонности своего взгляда. – Но, кузина Гефсиба, вы признаетесь в важном обстоятельстве, и как раз кстати. Выслушайте же меня: я хочу вам объяснить прямо причины, заставляющие меня настаивать на этом свидании. Тридцать лет тому назад, по смерти нашего дяди Джеффри, оказалось – я не знаю, обратили ли вы внимание на это обстоятельство посреди более печальных интересов, соединившихся вокруг него, – только оказалось, что его имущество всякого рода было гораздо меньше, чем все вообще полагали. Он слыл чрезвычайно богатым человеком. Никто не сомневался в том, что он принадлежал к числу первых капиталистов своего времени. Но одной из его странностей – если не глупостей – было желание скрывать настоящее количество своей собственности посредством отдаленных заграничных банковских билетов – может быть, даже написанных не на его имя – и разными другими средствами, хорошо известными капиталистам, но о которых нет надобности теперь распространяться. По духовному завещанию дяди Джеффри, как вы знаете, все его имущество перешло ко мне, с единственным исключением – чтобы вам был предоставлен в пожизненное владение этот старый дом и небольшой участок наследственной земли, к нему принадлежащий.
– И неужели вы хотите лишить нас и этого? – спросила Гефсиба, не в силах подавить горького упрека. – Так вот цена, за которую вы готовы перестать преследовать бедного Клиффорда?
– Разумеется, нет, милая моя кузина, – отвечал судья с благосклонной улыбкой. – Напротив, вы и сами должны отдать мне справедливость, я постоянно выражал готовность удвоить или утроить ваши средства, если только вы решитесь принять этот знак любви от вашего родственника. Нет, нет! Дело вот в чем. Из несомненно огромного
