Действительно, «в природе, рассматриваемой как чистый объект знания, следовательно, как нечто внеположенное субъекту, как механизм, совершенно отсутствует начало, столь существенно связанное с субъектом, как свобода»[573]. Но философ понимает и предупреждает о том, что нельзя «методологическому опыту», познавательному приему науки придавать онтологическое значение. По-существу, хотя он и не говорит о каком-либо типе науки, рассуждая о науке вообще, им ясно обозначена суть методологии классической науки и ее идеала объективности знания, он это в полной мере выявляет, что долго еще не прослеживалось у большинства отечественных философов на протяжении прошлого века. Соответственно, он по-другому определяет и саму свободу: она «есть лишь не-детерминизм (или даже антидетерминизм)», «она приравнивается беспричинности, абсолютному окказионализму», и в таком истолковании с нею «легко справиться сторонникам детерминизма». Но «свобода есть не только отрицательное, но и положительное понятие. Свобода есть небеспричинность, но самопричинность, способность действовать от себя… из себя начинать причинность, по-своему преломлять причинную связь и тем нарушать принцип всеобщего механизма. Свобода есть особый вид причинности, способность причинения в точном смысле слова»[574].

Такое понимание свободы позволяет понять, что свобода не умещается в контексте жесткого детерминизма, и более объемно представлять саму причинность – «через свободу и через механизм». Обогащается и понимание субъекта (Я, личности): «в своей личности, в чувстве своего Я человек носит сознание своей свободы, индивидуального асеизма, своей качественной определенности», а само «положительное выражение свободы заключается в индивидуальном своеобразии, определяющем самопричинность данной личности»[575]. Важен сам факт признания значения личности в познавательной деятельности, однако, разумеется, Булгаков основывается на том, что человек существует не собственной силой, но «осуществляет в себе мысль Божию о нем».

Необходимость стоит на стороне объекта, она предстает как идущая от Мировой души «предетерминированность», имеющая онтологический характер. Но дело не в сути такого понимания «природы» необходимости, а в том, что Булгаков в конечном счете осознает: «свобода есть общая основа творческого процесса, необходимость же определяет рамки этого процесса и поскольку предетерминирует свободу, направляет ее путь. И для отдельного человека, и для исторического человечества существует необходимость, как закон его же собственной жизни»[576]. Это были подступы к проблеме социального детерминизма и его границ.

Формы проявления социального детерминизма в социальных науках. Рассматривая «стиль социальной науки», Булгаков использует термин «социологический детерминизм», наиболее радикальное выражение которого представлено в XIX веке «в двух влиятельных течениях социальной философии: в контизме и марксизме». Суть самого направления он видит в том, что «человеческая жизнь представляется механизмом причин и следствий, а история рассматривается как область исключительного господства неизменных законов. Ее ход подобен заведенному часовому механизму, и на этом основании возможны (если не фактически, то принципиально) научные предсказания будущего, «прогноз» на основании исчисления причин и следствий; социология приравнивается, таким образом, несовершенной или незавершенной астрономии или, шире, вообще «математическому естествознанию»[577].

В связи с этим у Булгакова, еще в период его увлечения марксизмом, возникла необходимость разобраться, как в социальных науках соотносятся свобода и необходимость, с одной стороны, «живая причинность, т. е. причинность через свободу», и социологический детерминизм – с другой. Прежде всего в чем он видит особенности этих наук, представленных, в частности, социологическим и экономическим знанием, которые укоренены «в практической нужде, в потребности ориентирования с целью практического действия». Такая особенность порождает сомнения в том, являются ли социальные области знания науками, «инструментальный, ориентировочный, технический характер этих наук настолько очевиден, что у многих даже пробуждается естественное сомнение, можно ли считать наукою такую отрасль знания, в которой интересы практики, вопросы социального поведения так явно перевешивают и поглощают собой интересы теории… Социальной науке приходится и доселе оставаться в оборонительной позе, отстаивая самое право свое на существование в качестве науки (отсюда и родятся, может быть, эти скороспелые попытки поставить социологию на естественнонаучную основу и тем успокоить и свои собственные и чужие сомнения относительно ее научного бытия)»[578]. Философ не сомневается, что социальная наука имеет свой объект исследования, однако характеризует его очень расплывчато как «социальную жизнь в ее своеобразии и самобытности», но затем поясняет, что «особый объект социальной науки – социальной среды или социального тела, особая надындивидуальная или сверхиндивидуальная среда. имеющая свою особую природу и закономерность», и даже неоднократно подчеркивает, что это некие «совокупности» (по Ф. Хайеку, «целостности»). Это особо подтвердилось, когда бельгийский математик, «отец статистической науки» А. Кетле (вслед за пастором И. П. Зюссмильхом, XVIII век), на которого ссылается Булгаков, открыл «статистические единообразия общественной жизни».

Булгаков высказывает важную мысль об онтологии социального объекта: «социальное тело не поддается восприятию органов наших непосредственных чувств и прячется от них как будто в четвертое измерение, но оно может быть нащупано и там научным инструментом, и неосязаемость этого социального тела сама по себе отнюдь не есть аргумент против его существования»[579]. Соответственно меняется и субъект, человеческая жизнь не берется в ее конкретной форме, отвлекаются от всех конкретных свойств индивида и индивидуального бытия, «индивидуальное погашается, умирает еще за порогом социальной науки», индивид становится «социологическим атомом или клеткой», единицей статистической совокупности, в которой полностью утрачиваются все личностные характеристики. Булгаков подтверждает этот вывод, опираясь на труд известного специалиста по статистике А. А. Чупрова[580], показавшего, что статистик имеет дело с совокупностями как особым явлением и не имеет отношения к единичному случаю; что факт статической закономерности не имеет отношения к проблеме детерминизма. По Булгакову, индивидуальность и «статистическая фикция» находятся «в разных логических этажах и друг друга не касаются», статистические средние не должны получать индивидуального приложения. Интересно, что в качестве примера он рассматривает понятие класса из марксистской социологии. «Что такое класс? Создается ли он простым суммированием индивидуальных психологий, причем каждый отдельный индивид выражает собой сущность своего класса в главных его свойствах? Но едва ли такое понимание класса, при котором часть приравнивается целому, а индивидуальное коллективному, возможно отстаивать, потому что по существу ведь это означало бы не что иное, как поверить в реальность среднего статистического субъекта и. приравнять его конкретным индивидам. Очевидно, остается возможным только такое понимание класса, согласно которому он есть абстракция, тоже своего рода средняя, выражающая закономерность для данной совокупности. Класс определяется классовым интересом, т. е. внешним положением в производстве и поведением, из него проистекающим. Следовательно, классовой психологии как индивидуальной, собственно говоря, и не существует. Понятие класса есть схема общественных отношений, притом именно только схема. Ведь класс. только и существует в смысле некоторой средней равнодействующей из поведения отдельных лиц, рассматриваемых как социальная “совокупность”… Предетер-минированного классового поведения. просто не существует,