и мерами угасает», но, в отличие от Логоса-Огня, у него нет в запасе вечности. Его вспышки всегда совпадали с культурными кризисами, а угасания – с периодами, когда эти кризисы казались преодоленными. Но убыстряющееся время может оборвать эту череду. Быть может, человечество уже вступило в эпоху, когда само его существование прямо зависит от того, будет ли этот спор решен, достанет ли сил, отбросив разногласия и взаимное недоверие, найти общий путь спасения. Путь, ведущий не к иллюзорному всеобщему благоденствию, а уводящий от края обрыва.

Мне видится здесь еще один смысл «трагедии философии». Это трагедия непонимания, разделившего мыслителей русского Ренессанса. Они сделали, что могли, оставив нам незабвенные уроки. Сумеем ли, успеем ли мы усвоить их?

Современные темы в философии науки С. Н. Булгакова[543]

Л. А. Микешина

Правомерно ли соединять имя С. Н. Булгакова и философию науки? Меня привлекло удивительное явление, характерное для многих русских философов на границе XIX–XX веков: будучи глубоко верующими мыслителями, создающими философско-религиозные труды, они вместе с тем рассуждали в своей манере, достаточно рациональной в этом случае, о логике и гносеологии познания в целом, проблемах научного познания, особенностях эпистемологии (методологии) конкретных, в том числе гуманитарных и социальных наук. А. П. Огурцов прав, когда он во введении к истории отечественной философии науки пишет, что «теология – и католическая, и православная – сама нуждается в развертывании логических аргументов, форм доказательства, способов обоснования. Поэтому и внутри сакрально-когнитивного комплекса, присущего христианству, признается ценность целого ряда научных дисциплин, особенно филологии, риторики, герменевтики. Без них невозможно ни существование христианской теологии, ни ее трансляция последующим поколениям»[544]. Правда, к этому перечню я еще бы добавила как минимум логику, эпистемологию (методологию) и, кроме того, признавая, что рациональное знание может высоко оцениваться и в рамках сакрального комплекса, однако не согласилась бы, что наука может существовать и развиваться без «секуляризации мысли». Даже если мистика, например в Средневековье, была рационально организована как особый тип рациональности (С. С. Неретина), она оставалась мистикой, присутствовавшей в истории науки именно в этом качестве или в «гипотезе Бога», недопустимой для науки сегодня.

Разумеется, если мы обращаемся к философии, – здесь возможны все виды рациональности, так как глубокая философская мысль часто может быть выражена и в религиозной, и в метафорически-поэтической формах или контекстах. Однако если посмотреть работы русских религиозных философов начала ХХ века, то у них очень часто два типа рациональности существуют как бы параллельно и не только в разных работах, но иногда и в одном тексте. Эту мысль я уже старалась проверить и обосновать в статьях о П. А. Флоренском, Г. Г. Шпете, С. Л. Франке. В данном случае я обращаюсь к С. Н. Булгакову и только к работе «Философия хозяйства» (1912), особенно к разделам о науке и научном познании, имеющим особую самостоятельную значимость (гл. 5–9), где исследуется обширная констелляция проблем философии науки. Начну с того, что здесь представлена система понятий, активно работающая и сегодня, по прошествии века, а поставленные Булгаковым проблемы философии науки актуальны и в нашем времени и контексте. Отмечу, что это не только я в современной манере употребляю термин «философия науки», но сам философ достаточно широко им пользуется[545], как и применяет распространенные сегодня понятия и стоящие за ними по-прежнему актуальные проблемы, такие как когнитивный и онтологический статус науки, ее природа и судьба; соотношение естественных и социальных наук – социологии, политэкономии, учения о политике, эпистемологические особенности последних и возможности их математизации; социальный детерминизм, праксеология vs гносеология, природа таких реальностей (онтология), как жизнь и наука, наука о науке, научное мировоззрение, научная картина мира и многие другие, представленные в этой работе Булгакова.

Важнейшая особенность исследования философии науки Булгаковым – глубинная связь с работами и идеями европейских, особенно немецких, мыслителей, фундаментальное владение ими. В рассматриваемом разделе «Философии хозяйства» присутствуют ссылки на критически осмысливаемые и развиваемые далее идеи Канта, Фихте, Шеллинга, Локка, Юма, Бэкона, Гегеля, И. Бентама, Дж. С. Милля, О. Конта, Г. Когена, П. Наторпа, В. Виндельбанда, Г. Риккерта, Э. Гуссерля, А. Бергсона, Н. Гартмана, Р Штаммлера, а также Гексли, Лапласа, А. Смита, Рикардо, Мальтуса, А. Кетле, Бокля, Маркса, Лассаля, М. Вебера и др. Очевидно, что Булгаков как «русский европеец» – это плоть от плоти европейский философ, который владел теми же истоками и предпосылками возникновения современной философии науки, на которые опирались и другие европейские философы разных направлений. Вместе с тем Булгаков рассматривает проблемы познания и науки как истинный последователь В. С. Соловьева, опираясь на идею софийности – важнейшего основания и предпосылки его особого видения философии науки. Обращается он и к исследованиям российских ученых, в частности им привлекаются материалы исследований по теории и методам статистики А. А. Чупрова, рассматривающего возможности их применения в социальных науках.

Обсуждение проблем философии науки сопровождается обстоятельными примечаниями, сносками и ссылками, дающими достаточно полное представление о богатейшем контексте идей и проблем этих разделов «Философии хозяйства» – реальных событиях, научных и философских дискуссиях, предыдущих работах автора, в той или иной степени примыкающих к данному исследованию[546]. Особо следует отметить, что для Булгакова не существует узко позитивистского понимания науки как естествознания, его в этом тексте в большей мере интересует социально-экономическая наука в ее эпистемологически-методологических особенностях.

* * *

Эпистемологические предпосылки философии науки в «Философии хозяйства». Исследование проблем философии науки Булгаков начинает с выявления природы Истины – главной категории теории познания в целом и «непосредственного предмета теоретического знания». Однако он сразу поясняет, что Истина (с большой буквы), как единая Истина, «чужда дискурсивному знанию, она для него трансцендентна», это только «идеал» знания. Она «запредельна истории», которая «вытягивается в бесконечный ряд дискурсии в области знания и действия», «практически единой истины нет», реально существуют истины реальных наук и частные исторические цели[547]. Таким образом, философ различает разные формы истины, соответственно сразу становится понятным, что определения «единая», «абсолютная» (что принято в современной гносеологии) – это понятия, относящиеся только к трансцендентной Истине и не могут быть применены к конкретным ее формам. Это существенно уточняет современные представления: то, что именуется «диалектикой абсолютной и относительной истины», не фиксирует двусмысленность термина «абсолютная истина» – как трансцендентной, религиозной или как полное совпадение с действительностью в отличие от понятия истины реального знания как конкретной, относительной и развивающейся.

Он убежден, что наука не может существовать без Истины и пользоваться только прагматическими критериями, это уведет ее в «дебри» релятивизма, что имеет