для марксистской философии. Как показал Б. Г. Юдин, в сегодняшних проектах, например, развития и совершенствования личности, «акцентируется не детерминация, а конструирование и реконструирование человеческого существования. Соответственно, в качестве исходной и конечной точки нынешних проектов выступает именно отдельная человеческая жизнь. В контексте теорий и подходов, подчеркивающих детерминацию – социальную или генетическую – отдельного человеческого существа, главное внимание направляется на некоторое общее начало, на сущность индивида.»[589]. Именно эти идеи были близки Булгакову еще в начале прошлого века.

Одна из значимых проблем, рассматриваемых Булгаковым, – влияние социальной науки на социальную политику, о которой можно сказать, что при всей значимости она не получает достойного применения сегодня. Руководствуются ли сегодня государственные, политические деятели социальной наукой, разрабатываемой учеными? В отечественной литературе сегодня речь идет скорее всего о другой стороне дела – о влиянии социальной, государственной политики на развитие социальных наук. Философ ставит проблему: каковы особенности социальной науки, которая «есть момент социального действия, представляет собой орудие социальной техники или. социальной политики… Социальная политика есть нерв социальной науки, она владеет ключами от всех ее зданий. Конечно, социальная наука не может сообщить социальной политике большего градуса научности, чем тот, каким сама она обладает, но зато его она сообщает ей в полной мере»[590]. Нельзя в качестве критерия научности социальной науки принимать полный детерминизм; в этой области знания, как и в других, всегда присутствует субъективизм, т. е. определенная степень свободы, сочетаемой с необходимостью реальной действительности. Не приводя конкретных данных, Булгаков вместе с тем полагает, что в его время область воздействия социальной науки на «социальное тело» расширяется как все большее влияние на государственные и общекультурные области, «социализм жизни и социологизм сознания», компетенцию социальной политики. Он оговаривает, что из одних и тех же научных данных можно получить различную реальную политику и несовпадающее их употребление. Это положение важно для него, поскольку позволяет утверждать, что «только благодаря неправильному пониманию природы науки и границ социального детерминизма получает силу широко распространенное представление о том, что возможна только одна научная социальная политика. Радикальный детерминизм лежит в основе и так называемого “научного социализма”»[591].

Критикуя «социалистическую политику», которая, как и всякая другая, остается искусством, «техникой», может опираться на науку, он вместе с тем считал, что «в основе социализма лежит, несомненно, воля к нему и вера в него, имеющая своеобразный религиозный оттенок». Это обосновывается им в работах «От марксизма к идеализму» (1903), «Два града» (1911) и в известной статье «Карл Маркс как религиозный тип» (1906). Собственно для философии науки значимым остается его высказывание о том, что «стремление к “научному” социализму есть только одно из проявлений – и при том хронологически самое раннее – повального стремления нашей эпохи к “научности”, этой ее мании научности: наряду с научным социализмом мы имеем научную философию, научную этику, даже научную религию (в современном протестантизме), не хватает пока только научного искусства»[592].

Булгаков верно отметил сциентизм философии, и до сих пор идет дискуссия «является или нет философия наукой», и до сих пор многие пользуются определением Энгельса «философия есть наука о законах.», что в советское время было бесспорно, так как понятие «научный» имело оценочное значение, и речь могла идти только о «научной марксистской философии» как «высшей» форме развития философии.

Разумеется, социальная политика должна стремиться к научности, избегая утопизма, доктринерства, «произвольного фантазерства», вместе с тем следует учитывать, что устанавливаемые «тенденции развития» – это «эмпирические законы», некоторая «равнодействующая» положения вещей, что имеет мало общего с естественнонаучными законами. Для Булгакова «они имеют совершенно иную логическую природу, нежели, например, законы механики или математического естествознания, они улавливают общую закономерность для данной «совокупности» лишь в следствиях, а не в производящих причинах, потому и «значимость» их очень ограниченна»[593].

Рассматривая понятийный аппарат и методологические принципы политической экономии, Булгаков также размышляет о специфике социального детерминизма в этой области, где специфически «стилизуется» экономическая жизнь на основе определенных методологических предпосылок и особого «социологического детерминизма», определяющего объект исследования. «Благодаря этому детерминизму она вычеркивает индивидуальность и ставит на ее место группы и классы, “совокупности”, в которых индивидуальное всецело закрывается типическим, поэтому устраняются свобода и творчество и повсюду видится лишь непрерывная социальная закономерность»[594]. Понятия политэкономии неприменимы к индивидуальным явлениям, а индивидуальное, единичное понимается как среднетипическое. «Множественность сжимается в единство таким способом, что отвлекаются лишь определенные стороны явлений»; это аналогично методу статистических совокупностей, но и отличается от них тем, что имеет «характер совокупностей, существующих во многих явлениях, вместе взятых, но ни в одном из них в отдельности». По существу, философ рассуждает о природе объекта политэкономии, где нет конкретных субъектов, живых людей, но есть в качестве объектов некоторые абстракции – «совокупности», именуемые капиталистом и капитализмом, пролетарием, которые не существуют в действительности как таковые, «практически индивидуальные», но лишь как некие «фикции» в теоретических рассуждениях и контекстах. Именно поэтому здесь находят непосредственное применение статистические методы как методы «массового наблюдения и категорического исчисления», с помощью которых «погашается все индивидуальное, вместо него выступают классовые маски, социальные схемы и чертежи». Стилизованным коллективным типом является и «экономический человек», отвергаемый Рёскиным и Карлейлем как «клевета на действительность», как всякое типическое буквально не соответствующее индивидуальному, но пригодное для применения в качестве научной инструментальной абстракции. «Все построения экономического человека, личного или коллективного, основаны на представлении об экономическом автомате; отсюда необходимый и роковой для нее фатализм политической экономии, оборотная сторона ее методологического детерминизма»[595]. Политэкономии доступна лишь статика, но не динамика общества, и, как показывает Булгаков, именно здесь таится опасность для прогнозирования, как, например, в экономической теории Маркса, когда прогноз будущего основывается на принципе неизменности и типичности прошлого и настоящего, происходит экстраполяция тенденции по принципу ceteris paribus, т. е. при прочих равных (сохраняющихся) условиях, в то время как сама историческая реальность и действующие экономические законы могут существенно изменяться. Сторонники неотвратимости «законов экономического развития» не правы, утверждая, что «существует некий железный закон, для всех равный и неотвратимый»; в действительности существуют «определенные рамки для деятельности, для всех принудительные, но в то же время устанавливающие поприще для личного творчества, оставляющие место проявлениям свободы», т. е., по существу, Булгаков формулирует принципы либеральной рыночной свободы. Одновременно он говорит о «неопределенности логических очертаний» и присутствии в экономической науке как номографических, так и идеографических черт (в терминологии неокантианцев, а также со ссылкой на М. Вебера и Зомбарта).

Размышляя о природе научного экономического знания, Булгаков не оставил без внимания и теорию ценностей, которой немало занималась эта наука, «но не