Лучше уж дома, поближе к книжному шкафу. Ну к приятелям выбраться разок-другой на дачу, в лес, к речке. Да и то неохота, если честно.

А тут Вера позвала его знакомиться с родителями. Протокольное московское чаепитие в панельной чертановской трешке, зато с тортом из «Праги» — заодно и заговеться перед постом. Верин папа был инженером на производстве, мама редактором в техническом издательстве, образцовая семья: вечные походы-палатки-байдарки, а с недавних пор еще и всенощные-литургии, но это в основном у мамы и у Веры. Впрочем, папа тоже не возражал, а порой и участвовал. Был еще старший брат, но он уже жил во всех смыслах отдельно. И серый бывалый котяра, который придирчиво Дениса обнюхал и пообходил стороной, а потом нахально улегся к нему на колени и замурчал ласково и яростно, к одобрению всей семьи: Пират не к каждому на руки идет, он хороших людей нутром чует.

Когда закончилась обязательная часть, они вдвоем с Верой пошли в ее комнату: письменный стол и диванчик, ну почти как у него, еще со школы, платяной шкаф, и полки, полки, полки с книгами. В красном углу — иконы, на стене поодаль — фото царской семьи. А еще пара японских гравюр (это папа раньше увлекался, уточнила Вера), портреты Платонова и Бродского (Денис одобрил), в общем — жилище скромной, но продвинутой, не фанатичной православной барышни с хорошим вкусом и образованием.

Так было ему странно описывать это как будто извне, словно не в гости он пришел к своей девушке, а так, пролетом с Альфа-Центавры на Альдебаран посетил знакомую, но все же не свою цивилизацию… Почему все-таки не свою? Ведь девушка — точно его?

— Слушай, — оглядевшись, начал он серьезный разговор, чтобы не зависать на мелочах, — а как тебе то, что… ну, приятель наш этот новый в Юрмале говорил? Сема.

Вера пожала плечами, но не безразлично, а с каким-то будто даже сочувствием:

— Да в общем, ничего особо нового. Я давно… ну нет, недавно. Но я это знаю.

— И это всё правда?

— Часть ее. Ну как в природе: где-то грязь, где-то цветы. Мухи и пчелы выискивают разное.

Ответ казался заученным, не убеждал.

— Слушай, но неужели…

— …я готова оставаться в церкви, где всё это есть? Да, готова. Ты не знаешь, ты в армии тогда был, а мы к вере пришли втроем с Лизой Стеблиной и Маринкой Шумиловой с нашего курса, с русского, знаешь же их?

— Ну да, слегка так.

Денис плохо запоминал людей, они были словно фоном, где-то на заднем плане. Да, имена-фамилии такие вроде на курсе у них звучали, да только… он бы не опознал их в толпе однокурсников.

— Ну вот смотри. Мы много тогда говорили о Боге, как раз только-только начиналось: книги, лекции в ДК, вообще стало можно. И заговорили сразу обо всем. Ну и…

— И?

— Я — как видишь. Лизка вспомнила про свои польские корни и пошла к католикам. Нет, ну не в польской прабабушке дело, конечно. Она сказала: там подлинно вселенская церковь, а вы — провинциалы византийские.

— Так и заявила?

— Ага. Мы как раз обсуждали декларацию митрополита Сергия. Знаешь?

Денис не знал.

— Ну это когда он еще в двадцатые подписал документ, что, мол, преследований за веру в СССР нет и что «радости советского государства — наши радости, его горести — наши горести». В смысле наши, православных христиан.

— Ну, как его граждан? В смысле: репрессии, к примеру, горести? А победа над Гитлером — радость.

— Вообще-то, — Вера серьезно покачала головой, — в изначальном контексте это была явная декларация стопроцентной лояльности. И репрессии против верующих — они уже шли. А он заявил, что их нет.

— Заставили?

— Наверное. Мы не знаем. Или просто сказали: если не подпишешь — завтра расстреляем сто человек, или оставшиеся храмы закроем. Он подписал, Сергий.

— Это который потом, во время войны, был избран… ну, или Сталин его поставил — патриархом?

— Ну да. И есть даже целое такое понятие: сергианство. То есть соглашаться с любой властью, пусть даже безбожной, пусть самой гонительской — лишь бы дали хоть немного пожить спокойно, лишь бы не до конца изводили.

— Ну…

— Вот я тоже не знаю, как это — глубоко вздохнула Вера, — а Лизка сказала: это потому что у вас священники женатые, им о семье заботиться надо. И главный — патриарх, или вот даже местоблюститель, подчинен светской власти. А у католиков все холостые и есть папа, он никому не подчиняется, при Муссолини он же не выпускал никаких деклараций.

— Да и против вроде ничего не говорил…

— Ну, в общем, я не знаю, как оно на самом деле. Но Лизка сказала: цезарепапизм. Когда кесарь на месте папы, когда любая власть всегда права.

— А при чем тут…

— Ну а раз любая права — значит, кто при власти, того и слушайся. И «зверонравные владыки» (так, что ли, у него было, у Семы?) — оттуда. Поклонение власти как таковой, без разбору.

— Можно подумать, у католиков такого не бывало…

— Ну всегда же кажется, что где-то лучше, чем у нас.

— Ну да. А Марина?

— Она тоже против сергианства была, считала его ересью натуральной. Лизка решила, что так оно еще с византийских времен повелось и что это родовая травма православия. А Марина — что вот с этой декларации благодать оставила всех, кто с ней согласился, кто стал поминать Сергия как предстоятеля русской церкви.

— Слушай, я не понимаю, — Дениса это начинало злить, — ну что такого особенного? Ну даже если бы этот Сергий ел младенцев на завтрак, а по вечерам грабил старушек, это же его личные грехи! Что, римских пап не бывало еще покруче? Или что, при Никоне-Аввакуме не жгли никого, батогами за веру не били? Это грехи тех, кто такое творит.

— В том-то и дело, — Вера была грустна, но серьезна, — что для Лизки с Маринкой это системный перекос. Ересь, и всё тут. Государство на место Бога.

— Маринка тоже, что ли, в костеле?

— Да нет. Она католицизм считает ересью не меньшей. И экуменизм, кстати, тоже. Она покрутилась, поискала, есть ли у нас несергианские православные — за границей вон есть, потомки эмигрантов. А у нас не нашла. Сейчас к старообрядцам ходит, присматривается.

Денис понял: это та самая девушка в неизменном строгом платочке, которую и с Верой-то нечасто рядом увидишь.

— Ну это уж вообще что-то допотопное…

— Не скажи. Для нее главный перекос случился, когда Алексей Михайлович с Никоном православие русское слегка подправили по греческим образцам, а Маринка говорит — об колено переломали, сделал подпоркой для царевой власти. И всё с тех пор уже не так.

— Всё не так с Эдемского сада, — сказал Денис почти в шутку, — нечего было прародителям яблоко есть!

— Там, кстати, не яблоко, а просто «плод», в тексте Библии. Яблоко — это уже наше воображение. Это уже люди домыслили.