Я открываю глаза. На стене колеблется узор виноградных листьев, его начертило утреннее солнце — виноградная лоза вьется снаружи по моему окну. Словно у Платона: мы в этом мире — пленники внутри пещеры, мы судим о подлинных вещах лишь по теням на нашей стене.

— Доброго утра, Горемыка! Как спал?

Это Арета — иная, кесарийская, но такая же верная и заботливая, как была там, в Александрии. Только забот у нее куда больше. Мое тело не всегда слушается меня.

— На удивление хорошо.

— И долго! Видишь, мы подобрали правильный отвар.

— Что бы я делал без тебя!

— Давай, помогу подняться, Горемыка.

Мне не тягостно это прозвище — оно рождено сочувствием, а не презрением.

Она подставляет плечо, крепкое, надежное — я спускаю ноги на пол, рывком, чтобы обмануть боль, поднимаюсь. Боль огрызается, она никуда не исчезла, но сегодня — легко переносима. Что же они там отварили такого вчера с лекарем Калистратом?

— Отвернись, — привычно прошу ее, хотя можно было и говорить, она знает сама. Одна из позорных тягот старости — невозможность помочиться спокойно и быстро. Особенно, когда нутро отбито. Впрочем, хватит об этом.

Умываюсь, вытираюсь поданным ей полотенцем. Подхожу к окну. Дивное, нежное утро ранней осени, и распахнутый солнцу сад — как не ценить каждый час, каждый миг этой жизни! Благодарность друзьям и единоверцам — они позаботились о моей старости и немощи, как не смогла бы ни одна императрица.

Произношу утренние молитвы — не столько словами, сколько душою и телом раскрываясь навстречу Творцу, и благодарю, и поминаю, вручаю себя Ему, приветствую новый дарованный мне день.

— Сейчас подам завтрак — Арета поняла, что я закончил молитву, — Ты спал сегодня крепко, на удивление хорошо.

— Все ваш отвар. Маковая роса, что там еще?

— Спроси лучше Калистрата, я-то что, простая кухарка.

— Ты не кухарка, ты ангел жизни, посланный мне не по заслугам.

— Да ладно тебе, — ее доброе, простое лицо расплывается в улыбке, — женихаться еще удумал, что ли? Я и сама, вишь, немолода.

— Тебе… лет тридцать, не больше? — спрашиваю я

— Три года, как похоронила мужа, помилуй его Господь, — отвечает она, — а сколько на свете живу, и не знаю.

Выходит из комнаты, и возвращается вместе с мальчиком лет восьми, своим сыном, он старательно приветствует меня, склонив вихрастую голову — они вносят завтрак. Сыр, плоды, хлеб, родниковая вода, и еще плошка с пахучим и спасительным отваром.

— Потрапезничаете со мной?

— Да мы уж ели, — машет она рукой, — это тебе, Ориген.

При мальчишке никогда не зовет меня Горемыкой.

— Что ж я буду один!

Беру спелую смокву, такую, что чуть сожмешь — и потечет, вкладываю ее в подставленную детскую руку. Он ведь знает, что самое вкусненькое — ему.

— Балуешь ты мальца, — качает головой Арета, — ой зря!

— Как и ты меня.

Смеется.

— Что видел ты во сне, пресвитер?

Голубые глаза мальчика распахнуты. Он держит меня за пророка или сновидца, или за кого-то великого, он уверен, что каждое мое слово — чуть ли не ангельская весть.

— Ко мне все время возвращается странный сон, вот и опять… А вы присаживайтесь, друзья, я-то лучше стоя.

Они уже знают, что мне трудно сидеть. Садятся сами, не спорят. Отламываю хлеб, сверху кладу козий сыр, политый маслом с травами — что может быть душистей и приятней на завтрак! Не сравнятся никакие соловьиные язычки под соусом из розовых лепестков — такие подавали как-то раз во дворце у Мамеи.

— Странный сон, — повторяюсь, прожевав, — мне иногда снится, вот и теперь снилось, будто я юноша и живу на далеком Севере. Живу через тысячу лет, или даже больше, после нашего времени. Там всё такое странное. И зовут меня там — Дионисий.

— Хорошее имя, — кивает Арета.

— Ты там тоже пресвитер?

— Нет, Алкамен, — отвечаю я, — но и там я христианин. Новоначальный. Я и тут когда стал пресвитером, был уже в годах.

— И что там с тобой происходит? — он смотрит неотступно.

— Да ничего особенного, малыш. Сегодня снилось, как мы с одной девушкой, кажется, она была мне как невеста, ездили в путешествие на берега иного моря. В те, знаешь ли, края, из которых привозят слезы сосен, что продают иногда в городе на торгу.

— Там красиво?

— По-своему да. Мы гуляли, беседовали, встретили там одного… одного чтеца, он рассказал много нового. Нового для Дионисия — не для меня. О том, что бывают злые епископы и нерадивые пресвитеры, что христианство — не всегда праздник, еще и будни. А будни — это и грязь, и ложь. И кровь.

— Но ты же рассказал ему, где Истина?! — глаза малыша горят.

— Истину можно только показать, Алкамен, когда она есть в тебе самом. Во мне-Дионисии ее было совсем немного. А главное, там я еще не научился видеть ее в себе.