К завтраку я налила готовое варенье из кастрюльки в розетку, и поставила три чашки: перед собой, перед папой (он еще не проснулся) и перед мамой. Справа от чашек положила по ложечке. Потом я убрала две чашки: свою и мамину. Если тебя больше нет, мамочка, то и меня нет. И почувствовала, что я превращаюсь в кусок рыхлого, рассекаемого самолетом неба.

Мы боялись, что эта разлука насовсем. Насовсем и вышло.

Григорий Рабинович

Последний бой старшего лейтенанта Федулова

Страшные минуты боя всегда одинаково тягостны, и предощущение неминуемого конца, если и не своего, то кого-либо из своих товарищей, гнетет и рвет душу на мелкие куски.

Но тут все должно обязательно кончиться раз и навсегда, потому что нам всем крышка.

Враг не только упорен и напорист, он умен и расчетлив. Он сметлив и беспощаден, а потому нам с этого пригорка только одна дорога - на небеса. Мы кончили свой земной путь, и нас от всей роты осталось только трое: я, Саня Кротов и старший лейтенант Федулов.

И ведь жалко парня, напрасно он мучается, и тяжкие стоны его вырывают из груди кусок, и ясно, что ему совсем мало осталось, а нам тем более - при следующей атаке только и останется, что в сырую осеннюю землю лечь.

Мы честно, как все, воевали, но нас предали душегубы с синими околышами. Они вырвали с корнем лучший командный состав, отсюда и безнадежность нашего нынешнего положения.

И тут я спохватываюсь.

У меня впереди только смерть и горе всем родным, они даже извещения о смерти не получат.

Как на зло, в голову лезут мысли об общем положении. Это трибунал на месте еще до следующей атаки фрицев, и Федулову будет плевать, что я пулемет Максим на плечах четыре километра пер, а он только ленты к нему. Человек он флегматичный, и черт знает, что у него сейчас на уме.

Но я не могу, просто не могу этого не сказать, вся душа испеклась под знойным пламенем красных знамен. И я ору как умалишенный, чтобы перекричать Санины стоны.

- Пока мы здесь помираем, эти гады заседают, жрут и пьют, и им не только до нас, им и до себя дела нет. Они до того привыкли перед Сталиным на коленках ползать, что у них и мозгов своих, чтобы об общем положении подумать, не осталось.

Федулов уставился на меня пронзительным и вмиг посуровевшим взглядом, и мне сразу стало совсем не по себе.

Возникло чувство страха, не за себя, а за семью. Федулов ведь не чужой командир, а свой, и, если он чудом в этом аду выживет и дойдет до своих, ему будет не трудно дать знать кому надо про мой выпад в сторону лучшей на свете власти.

Но нет, потухло грозное свечение в глазах командира, он отвернулся и весь как-то поник. И обреченно и как-то даже мурлыкающе нежно заорал мне почти в самое ухо:

- Я тоже так думаю, но мы сейчас не за Сталина и его прихвостней умирать будем, а за родину. А она, брат, при любом царе все равно одна, и ее отдать врагу нельзя. Мы за нее и перед предками, и перед потомками всегда в ответе. Она выстоит и возродится вновь, она нас грудью вскормила, и мы должны за нее головы свои сложить.

И тут я понял, что, если доведется выжить, неважно где, даже в плену, и когда-нибудь вернуться домой, эти слова будут тем единственным флагом, который я пронесу по жизни.

...Мне уже за девяносто, у меня позади плен, из которого я сбежал к партизанам, и война, и тяжкая мирная жизнь, послевоенное время, и флаг нашей родины уже другой, но донес слова Федулова до своих внуков и правнуков.

А мерзкие гады, которые вместе со Сталиным весь тогдашний народ языком своим поганым косили, любому врагу охотно бы сапоги до блеска с радостью лизали.

Перевод

Эдвард Митчелл

СТАРЫЙ СКВИДС И МАЛЕНЬКИЙ СПЕЛЛЕР

В дни, когда потребности были немногочисленны и хорошо удовлетворялись, когда английский ром был чистым и дешевым, старшее поколение все еще носило бриджи до колен и куртки с индюшачьим хвостом колониальных времен, умер Бейли, который брал пошлину за проезд по дороге между Хартфордом и Провиденсом. Сорок лет после революции Бейли жил в уединенном маленьком домике таможни возле моста через бурный Кеннебауг и все это время неизменно откликался на призыв прийти и взять пошлину. Однажды ночью он на вызов не ответил, и его нашли сидевшим в кресле с открытой Библией на коленях; его дух ушел в страну, о которой он читал.

Через несколько дней на таможню Кеннебауга прибыла большая карета, которая привезла высокого молодого человека, все имущество которого было завернуто в узел. Кучер сообщил молодому человеку, что это и есть место его будущей службы как таможенника, и добавил, обратив внимание, что будущий таможенник смотрит на доску у двери, где с давних времен были нарисованы ставки таможенных пошлин.

"Смотрите, Старый Сквидс, лучше запишите здесь новые числа, а старые можно стереть".

Кучер называл прибывшего Старым Сквидсом{1}, но, помимо того, что такой фамилии, если она вообще существовала, никогда раньше не слышали в этой местности, странно, что нового таможенника назвали старым. На самом деле он был молодым, не старше двадцати двух - двадцати трех лет. Кожа его была бронзовой, но гладкой, и, хотя его борода была спутана и волосы торчали в разные стороны, она никогда не знала бритвы и поэтому была шелковистой. Он был жилистый, хотя и широк в суставах и немного сутуловат. Но, может, его назвали старым потому, что он был человеком умеренным, не столько из-за лени, сколько из-за врожденного характера. Когда карета отъехала, Сквидс остался стоять, недоумевающе глядя на доску пошлин и рассеянно дергая себя за бороду. Неудивительно, что он был озадачен. На доске сохранились только обрывки слов, ибо дожди смыли краску. Он ничего не мог с этим поделать и потому снял доску и отнес в домик. Не став осматривать свое новое хозяйство, он бросил узел с вещами на кровать и принялся восстанавливать нанесенный доске ущерб. Но время произвело неизбежную работу, и, когда Сквидс держал доску на коленях, она распалась под его крепкой хваткой на части,