Я сел на край постели, лицом к ней. Донья Соль, сложив руки вместе, замолкла. Потом колени ее подогнулись, и она упала к моим ногам:

– Дон Хуан! Вы человек или дьявол?

Мне стало смешно, и одновременно я почувствовал к ней безмерную нежность. Я погладил ее по щеке.

– Сохрани меня Господь! Я даже бесами не одержим, по крайней мере, надеюсь, что это так. А дьявол не внушает мне ни малейшей симпатии.

– Тогда почему же?.. – Она запнулась, обняла мои ноги и стала смотреть на меня в полном изумлении. Но в глазах ее горел странный свет. – Почему с того мига, как я увидала вас, я возжелала, чтобы Бога на свете не было и я могла принадлежать только вам? Почему весь день я ожидала вас, как ожидают Мессию? И почему теперь, рядом с вами, я чувствую себя так, словно попала в рай? Вы для меня – Предвозвестие, сделанное Аврааму! Вы – моя жизнь, мое счастье и победа!

Ее руки стали поспешно расстегивать платье, и мгновение спустя она предстала предо мной нагая.

9. Я запретил себе ожидать чего-то особенного, укротил воображение; но осмотрительность не помогла мне избежать в финале разочарования, и я снова почувствовал, как погружаюсь в вечность, встаю лицом к лицу с Богом. Все случилось так же, как с Марианой, только было богаче оттенками, ярче. Главное отличие состояло в том, что я не испытал желания вытолкать донью Соль из постели тумаками, может, оттого, что уже начал свыкаться с любовными разочарованиями, может, оттого, что понимал: за доньей Соль не было никакой вины, как не было ее и за Марианой – или любой другой женщиной, окажись она на их месте. Я вел себя почтительно и ни разу не улыбнулся, выслушивая слова чуть ли не религиозного восторга и видя, что донья Соль воспылала ко мне явно мистической любовью. Она же то возносилась к самым вершинам этой любви, коей я не мог разделить, то погружалась в неведомую пучину, словно ныряльщик ко дну моря; но добывала она там не жемчужины, она приносила на устах своих улыбку счастья. Сначала мне было любопытно проверить, почему, несмотря на все различия, две женщины вели себя столь сходным образом – разными были лишь слова, которые помогали им выразить чувства. У доньи Соль они походили на молитву, в остальном состояние доньи Соль, по крайней мере внешне, вполне можно было уподобить блаженной отрешенности Марианы. И все же я сумел избегнуть главной ошибки: мне удалось раз и навсегда убедить себя, что в таких случаях все женщины испытывают одно и то же, поэтому я перестал интересоваться их ощущениями, чтобы заняться их чувствами. Поступи я иначе, жизнь моя, видимо, и сложилась бы по-другому; ведь донья Соль, сама того не ведая, несла на губах своих то блаженство, которое дьявол сулил мне во время первого искушения. Но я открыл нечто, напрямую связанное с предыдущими событиями, более важными, – отчего забыл о чувственных радостях и разом возвратился к мыслям о Господе. Мне открылось, что донья Соль не преувеличивала – я на самом деле заменил ей Бога, и она искренне возжелала, чтобы Бога не существовало, тогда она будет принадлежать целиком только мне. Словом, я таил в себе нечто, позволявшее мне соперничать с Господом, во мне – или, верней сказать, через меня – действовали силы, до сей поры сокрытые, и для женщин они были неотразимы и заставляли их мечтать о соединении со мной на веки вечные, видя в подобном соединении высшее блаженство, и природа его, по здравом размышлении, потрясла меня. Признаюсь, что, придя к такому выводу, я испытал ужас и на некоторое время, не могу сказать, на какое именно, потерял способность двигаться дальше и чуть не бросился бежать прочь от этого ложа, сотрясаемый раскаянием; я даже соскользнул с постели на черно-белые плиты, пал на колени, моля Бога простить мою дерзость. Но тут на память мне пришел смех предков, ехидный голос адвоката, который спрашивал: «Ну что, юноша, не вы ли возомнили, будто в силах бросить вызов Всевышнему? Не вы ли похвалялись, будто способны положить жизнь свою на то, чтобы исчерпать грех до последних пределов? Ну же, бегите поскорей к Командору, поклонитесь ему в ножки, молите о прощении, а остаток жизни советую вам провести в картезианском монастыре, коль на большее вы не годитесь!» Я вскочил с пола, преисполненный гордой решимости, руки мои снова потянулись к донье Соль, и я вознес ее к вершинам такого блаженства, какое только может вообразить человеческий разум, и сам я вознесся превыше всех людей. И настал миг, когда она безоглядно погрузилась в себя, когда стоны наслаждения рвались наружу через все ее поры. И тут душа моя послала адвокатишке последний вызов: «Вы еще увидите, на что я способен!»

И все же чувство вины не покидало меня; наоборот, оно росло в моей душе, заполняло ее собой, и я вступил в сражение с ним, призвав на помощь самые изощренные доводы, и одержал-таки победу. Но главным было иное: я почувствовал удовлетворение, увидав в раскаянии знак того, что Господь не отвернулся от меня, что Он принял вызов и пытался воздействовать на меня самыми тонкими, самыми божественными из своих методов. Если Величием моего Соперника можно было бы измерить мою собственную значимость – с учетом разделяющего нас расстояния, ведь я не был настолько глуп, чтобы равнять себя с Богом, и никогда не забывал, что победа будет за ним, – мои предки могли бы гордиться мной.

Донья Соль задремала. Я подошел к окну и вдохнул аромат цветов. Весенние волны врывались в комнату, тело мое набухало ими и тоже чувствовало себя весной. Я увидал Лепорелло, который стоял у стены, надвинув шляпу на глаза, словно спал. Рассветные лучи возвращали его одежде цвета. Я тихо окликнул слугу. Он поднял голову и подбежал к оконной решетке:

– Вы здесь?

– Думаю, что скоро выберусь отсюда, хоть нельзя сказать наверняка… Жди меня у площади, на углу.

Он неспешно пошел прочь. А я еще несколько минут постоял у окна, впитывая рассветную свежесть и наполняя ею свои вены. Потом вернулся в полумрак комнаты. Аромат цветов смешивался с ароматом, исходившим от тела доньи Соль, и смесь эта рождала тревожный и будоражащий запах, что-то вроде запаха ладана.

Донья Соль села в постели, скрестив руки и опустив голову на грудь. Я сел рядом и взял ее руки в свои. Она взглянула на меня