заговорил разумно, свободно и со знанием дела, и вплоть до наступления часа семейной молитвы – в те дни достаточно раннего – продолжал рассуждать. В качестве главы семьи Манассии предстояло руководить церемонией, ведь после смерти отца именно на его плечи легли все обязанности. Молился он без подготовки, экспромтом; сегодня ассоциации уводили его в разрозненные отрывки Святого Писания, так что всем, кто стоял на коленях вокруг, молитва казалась спутанной и бесконечной. Минуты сложились в четверть часа, а Манассия продолжал говорить все более страстно и откровенно, думая лишь о себе и раскрывая потаенные глубины сердца. Наконец миссис Хиксон встала и взяла Лоис за руку, уверенная, что та обладает над ее сыном примерно такой же властью, какой юный пастух Давид, играя на арфе, обладал над сидевшим на троне царем Саулом[59]. Она подвела плачущую девушку к Манассии, который, подняв взор, не видя и не слыша ничего вокруг, продолжал истово молиться, и почти нежно проговорила:

– Это Лоис, сынок, и она хочет вернуться в свою комнату. Поднимись к себе и продолжи молитву в одиночестве.

Однако при виде кузины Манассия поспешно вскочил и отстранился:

– Убери ее, матушка! Не вводи в искушение! Она внушает мне греховные, нечистые помыслы, омрачает душу даже в присутствии моего Бога. Она не ангел света, иначе не поступала бы так. Даже во время молитвы звук ее голоса беспокоит меня страстным желанием жениться. Прочь! Убери ее!

Если бы испуганная и отчаявшаяся Лоис не отпрянула, он мог бы ее ударить, но миссис Хиксон, тоже глубоко огорченная, не испугалась: она уже видела сына в подобном состоянии, а потому знала, как следует поступить.

– Иди, Лоис! Ты раздражаешь его, как прежде раздражала Фейт. Оставь его мне.

Словно загнанное, задыхающееся животное, Лоис стремительно бросилась в свою комнату и упала на кровать. Вскоре медленно, тяжело вошла Фейт и обратилась к кузине:

– Лоис, не окажешь мне небольшую услугу? О многом не прошу. Сможешь встать до зари и отнести вот это письмо пастору Нолану? Я бы могла и сама, но матушка приказала на рассвете прийти к ней, так что покинуть дом раньше ее не смогу. А письмо касается вопросов жизни и смерти. Разыщи пастора Нолана, где бы он ни оказался, и непременно дождись, пока он прочтет письмо.

– Разве Натте не сможет отнести? – удивилась Лоис.

– Нет! – в гневе воскликнула Фейт. – При чем здесь она?

Лоис не ответила, и в сознании Фейт стремительно, словно молния, промелькнуло подозрение.

– Говори, Лоис, почему ты не хочешь доставить письмо.

– Говоришь, речь в нем идет о жизни и смерти? Ладно, отнесу, – покорно согласилась Лоис.

– Спасибо, – сказала Фейт уже совсем иным тоном и, немного подумав, добавила: – Значит, как только все лягут спать, я подготовлю послание и оставлю вот здесь, на комоде. А ты обещай отнести его до рассвета, пока еще останется время что-то предпринять.

– Обещаю! – торжественно проговорила Лоис.

Фейт хорошо знала кузину, а потому не сомневалась, что, пусть и неохотно, поручение будет выполнено.

Итак, письмо лежало на комоде. Лоис встала затемно, а Фейт наблюдала за ней из-под полуопущенных век, за всю ночь ни разу так и не сомкнувшихся. Как только Лоис оделась и вышла из комнаты, Фейт вскочила и стала собираться к матушке, которая, судя по звукам, уже проснулась. В это страшное утро почти все в Салеме встали ни свет ни заря, хотя улицы еще оставались пустыми. На площади торопливо сколачивали виселицу, черная тень которой омрачала и без того унылое пространство. Пришлось пройти мимо тюрьмы, откуда сквозь незастекленные окна донесся отчаянный женский крик и послышался топот множества ног. Едва не падая от страха и отвращения, Лоис спешила к дому вдовы, где квартировал мистер Нолан. Хозяйка сказала, что он уже встал и ушел – должно быть, в тюрьму. Твердя про себя слова о жизни и смерти, Лоис побежала туда и с благодарностью увидела выходившего из мрачных ворот священника. Она не знала, в чем именно заключалась его миссия, но видела, что мистер Нолан подавлен и погружен в печаль. Передав письмо Фейт из рук в руки, она остановилась на почтительном расстоянии, ожидая, пока пастор прочтет его и даст ответ, но вместо того, чтобы сразу распечатать послание, он в задумчивости держал его в руках, а когда заговорил, то обращался скорее к самому себе, чем к Лоис.

– Боже мой! Неужели она обречена умереть в этом жутком бреду? Только бред способен вызвать такие дикие, пугающие признания. Мистрис Барклай, я возвращаюсь от осужденной на казнь индейской женщины. Судя по всему, она считает себя преданной, так как вчера, после признаний в грехах, от которых могло загореться само небо, приговор не отменили. Похоже, бессильный гнев несчастного создания перерос в безумие, ибо ночью она поразила надзирателей новыми откровениями, которые на рассвете повторила в разговоре со мной. Я даже подумал, будто бы углублением вины она надеется избежать наказания. Словно если хотя бы малая часть сказанного оказалась правдой, такая грешница смогла бы жить. И все же как отправить ее на смерть в состоянии полного безумства? Что делать?

– Но ведь в Священном Писании указано, что нельзя терпеть колдунов на земле[60], – медленно, тихо проговорила Лоис.

– Верно. Я бы попросил отложить казнь до той поры, пока молитвы благочестивых людей достигнут его милосердия. Ведь кто-то будет молиться за бедную заблудшую душу. Уверен, что вы, мистрис Барклай, не откажетесь.

Лоис показалось, что последняя фраза прозвучала скорее как вопрос, и она негромко подтвердила:

– Ночью много раз просила за нее Господа. Даже сейчас всем сердцем. Наверное, ее должны убрать с лица земли, но все-таки не следует полностью отлучать от Бога. Но, сэр, вы еще не прочитали письмо моей кузины, а ведь она велела как можно скорее принести ответ.

Однако мистер Нолан медлил, думая о только что услышанном ужасном признании. Если ему верить, то прекрасная земля оказывалась мерзким местом, и он почти хотел умереть, чтобы покинуть грязь и вознестись к белой невинности тех, кто стоял перед лицом Господа.

Внезапно взгляд пастора упал на серьезное, искреннее, чистое лицо Лоис, которая внимательно смотрела на него. В этот миг душа его наполнилась верой в земное добро, и он «благословил ее невольно»[61].

Мистер Нолан почти отеческим жестом положил ладонь на худенькое плечо, хотя разница в возрасте между ними вряд ли превышала десять лет, склонился и словно про себя прошептал:

– Мистрис Барклай, вы утешили меня.

– Я? – удивленно и даже