Шрифт:
Закладка:
А теперь представьте – маме было всего шестнадцать лет. Она жила в селе, выезжая в город или в такие же, как наше, села. Она не знала жизни, не знала, как ей жить и где. И, главное, на что жить. Ее выгнали из родного села, выставили в один день. Она уезжала с одним чемоданом. В шестнадцать лет. Я помню себя в шестнадцать. Уже начала подрабатывать, но у меня хотя бы была крыша над головой, еда. Мама же уезжала в никуда, ни с чем. Только потому, что отказалась выходить замуж за человека, которого видела впервые в жизни. Который считал нормальным лишить ее еды и воды. Ограничить в свободе. У нее никто ни разу даже не спросил – чего она хочет, о чем думает. Она была как скот, который можно украсть, продать, поменять. И в то же самое время – приз, за который боролись, который хотели получить любыми способами. Но все равно – мама считалась неодушевленным предметом. Не просто без права на собственное мнение – вовсе без голоса. И если бы не бабушка, ее бы сбросили с берега Терека. Другие женщины. И считали бы, что так и должно быть. Так правильно. За что? Лишь за то, что пошла поперек традиций.
Мама приехала в Москву, где ей сразу поставили на лоб клеймо – «лимита», «лимитчица». Современная молодежь не знает этого слова, а тогда оно считалось приговором. Сейчас таких, как моя мама, называют «понаехавшие». Девушки, юноши, приехавшие в столицу за лучшей жизнью, в поисках заработка. В те годы это была «лимита» – низкоквалифицированная рабочая сила, которая требовалась большим городам. После определенного количества лет они могли претендовать на прописку. Потом так стали называть всех провинциалов.
Мама мечтала только об одном: чтобы я, ее дочь, родилась в Москве, имела московскую прописку. Только это заставляло ее жить и пробиваться. Бороться каждый день за кусок хлеба. Учиться, работать. Но когда она уставала бороться, ей от отчаяния хотелось вернуться назад, в село, и броситься с того самого обрыва в Терек. Там было все понятно – веди себя по правилам, как положено, и не придется думать ни о чем другом. И, главное, не придется выживать. В этой животной покорности – куда поведут, туда и идти – была некая привлекательность. За тебя несли ответственность, принимали решения, тебе оставалось лишь подчиниться. Рядом большая семья, многочисленные родственники. Разве не хочется жить так? Ведь самое тяжелое – понимать, что только ты в ответе за все. За себя, свою жизнь, жизнь своих детей. Мама признавалась, что в сложные моменты очень хотела оказаться именно в такой семье, с таким укладом. Передохнуть от постоянного страха за будущее…
Она была яркой, дерзкой, у нее хватало поклонников. Но она шла к своей цели – выйти замуж за москвича, смыть с себя клеймо лимитчицы. Все москвичи, которые ею восхищались, прекращали общение, едва их семьи узнавали, что любимый сын собрался жениться на девушке из села. Ей же явно нужна только московская прописка. И поэтому мама заранее считалась бракованной, что ли.
– Я всегда была такой, – вдруг призналась мама. – Нигде мне не находилось места. Нигде меня не хотели видеть. Там, в селе, меня ненавидели за дерзость и характер. Здесь, в столице, – лишь за то, что по рождению не была москвичкой. Я окончила институт, работала, зарабатывала, но все мои достижения ни во что не ставились. Я считалась чужой. Сколько раз я хотела вернуться домой? Каждый день… Только некуда было возвращаться. Дома не было…
Ей исполнилось двадцать шесть лет, когда она встретила мужчину, не побоявшегося пойти против семьи. Что осталось от ее кавказского воспитания? Девственность, которую она потеряла только после свадьбы. Я родилась ровно через девять месяцев после первой брачной ночи. Когда погиб мой отец, его семья выставила маму за порог. Она так и не получила прописку, но в моем свидетельстве о рождении значилось – «город Москва». Остаться вдовой в двадцать восемь лет… Стоять на улице с грудным ребенком на руках и одним чемоданом. Тем самым, с которым она приехала из села. Знать, что опять одна, никому не нужная. Что о ней хотят поскорее забыть, будто и не было ее в жизни той, новой семьи. Что ей оставалось? Мама отвезла меня к бабушке в село и сразу же вернулась назад, в Москву, – работать, зарабатывать. Чтобы всеми правдами и неправдами получить квартиру и сделать так, чтобы я жила и училась в столице. Двадцать восемь лет. Всего двадцать восемь.
У бабушки все было черное или белое. Правда или ложь. Она всегда говорила, что истина – одна. Не бывает половины. Она была максималисткой, идеалисткой. Боролась за добро и верила, что оно победит. Когда мама стала юристом, адвокатом, вела дела о разделе имущества, бракоразводные процессы, они часто спорили. Мама говорила, что иногда не стоит искать правду. Она не принесет ничего, кроме боли. Иногда лучше закрыть глаза, чтобы сохранить разум. Бабушка отвечала, что только правда важна. Мама твердила, что истину иногда и не узнаешь – женщинам свойственно подменять реальность фантазиями. Для того, чтобы не сойти с ума, помня о пережитых страданиях. Бабушка же считала, что фантазии – способ отвернуться от реальности. А жизненный опыт, особенно негативный, делает человека сильнее.
– Не делает. Многие ломаются. Ты это прекрасно знаешь. – Мама не переставала убеждать бабушку. Они были будто с разных планет и даже не пытались пойти на компромисс, уступить, промолчать, в конце концов. Бабушка верила в светлое советское будущее с той же категоричностью, с которой в него не верила мама. Бабушка считала, что период хрущевской оттепели – настоящее счастье, мама в ответ ругалась матом. Бабушка страдала от того, что ее дочь поддерживает спекулянтов, раз покупает билеты, одежду и еду втридорога и пользуется связями. Мама говорила, что это обычный способ выжить.
– Надо жить честно! – кричала бабушка.
– На честно не проживешь, – отвечала мама.
– Чему ты научишь ребенка? Какой пример подашь? – Бабушка заводилась еще больше.
– Научу, что все продается
